Пол Теру - Отель «Гонолулу»

Прочие подробности — как мать одевала его в девчачьи штанишки, повязывала ему ленточку на шею, собирала длинные волосы в хвостик и приказывала подростку растирать ей ноги и делать педикюр — это все выплыло уже в тюрьме. От участия в таких сценах плоть Чипа восставала. «Что же нам с этим делать? — спрашивала мадам Ма, надевая пару шелковых перчаток. — Нельзя тебя так оставить». Сперва Чип конфузился, отводил глаза, но потом привык. Мадам Ма говорила: «Я знаю, что тебе нужно» — и приходила на помощь сыну. Это продолжалось и потом, даже когда Чип обзавелся любовником, даже когда мать втайне от него обзавелась любовником. Вот что рассказал Чип своим сокамерникам. Он не жаловался, но с ума сходил от ярости и никак не мог примириться с тем, что его место занял Амо Ферретти.

Мадам Ма в тюрьму не пускали, но иногда Чипа навещала вдова Ферретти. А что, если у Чипа был роман с нею? Это многое бы объяснило.

Беспроволочный телеграф от пальмы к пальме вскоре разнес эту историю по всему острову. Колонка мадам Ма приказала долго жить. Мне не хватало духу выселить ее из гостиницы. Меня изумляло, что эта женщина перестала писать как раз в тот момент, когда у нее вроде бы появился мотив и материал для творчества. Она сидела в баре «Потерянный рай», смакуя «Кислый Писко» [24] «Кислый Писко» — коктейль из чилийского бренди с лимоном и белком яйца. , а я глядел на нее и думал: кто и как поведает ее историю? Что осталось скрытым от нас?

— Как будто провел прекрасный вечер в доме у своего ближайшего друга — хороший дом, дружная пара, вы ели домашний ужин, и ты думал: «Как здорово, что брак складывается столь удачно!» — а потом друг, которого ты считал мудрым старым человеком, отводит тебя в сторону и жарко шепчет на ухо про девушку, в которую он влюблен, — так сказал мне Бенно Неверман, приехавший из Неаполя, штат Флорида.

— И тогда вы испытываете разочарование и думаете: «Вот дурак!» — подхватил я.

— Ты чувствуешь себя дураком, а его считаешь еще большим, у мира отваливается дно, мир становится нелепым и ненадежным.

Неверман умел слушать, а потому и рассказывал интересно. Его отличала ирония записного циника, и он находил для своей иронии остроумное выражение. Путешествовал Неверман в одиночку, был заядлым читателем, даже на пляж брал с собой книгу — но не роман, он предпочитал исторические сочинения, любил «погружаться в прошлое». Однако на мой вопрос он ответил, что война его нисколько не привлекает. Насчет Пёрл-Харбора сказал только: «Мы слишком доверяли японцам», — а мемориал «Аризоны» посещать не собирался: «Это чересчур печально».

Неверман был откровенен и легко втянул меня в разговор. Я сказал ему:

— У меня есть своя версия продолжения вашего анекдота. В конце визита, когда я думаю: «Какая славная парочка!», жена отводит меня в сторону и со значением сообщает, что муж давненько не занимался с ней любовью.

— Это мне знакомо, — откликнулся Неверман. — В той истории я был мужем.

Мужской разговор становится иной раз похожим на теннисный матч, и, увлекшись чередой подач и хороших ответных ударов, я сам не заметил, как начал рассказывать Неверману какие-то вещи, о которых и жене не говорил, — не то чтобы тайны, но все же вполне интимные подробности. Неверман вызывал доверие своей серьезностью и казался мудрым человеком. Вроде бы на него можно было положиться — к тому же в такого рода игре рассчитываешь на взаимную откровенность. Познакомившись с Неверманом поближе, я выяснил, что он-то как раз не нуждался в подобном поощрении: он был человек увлеченный и охотно рассказывал о том, что его занимало, отнюдь не претендуя на то, чтобы и я в ответ обнажал душу.

Неверман почти сразу же рассказал мне, что в молодости был страшно беден. Рос в пригороде Чикаго, отец его оставил мать, завел новую семью, а через два года полностью разорился и покончил с собой. После школы у юноши не нашлось денег на колледж («впрочем, в колледже полезную профессию не освоишь»), и он пошел работать на фабрику, где изготавливали нержавеющую садовую мебель. Неверман управлял машиной, которая накатывала на эту мебель пластиковое покрытие. Работал в страшной жаре, посреди вредоносных химических испарений.

Благодаря острому уму и честолюбию Неверман вскоре сумел оптимизировать производство таким образом, чтобы не было необходимости окунать мебель в раствор: вместо этого ее одевали в подогнанный по размеру чехол. «Экструдированный рукав», — пояснял Неверман. Он запатентовал этот «рукав Невермана», а затем, применяя ту же технику к другим товарам, экспериментируя у себя в подвале, изобрел оконные рамы с виниловым покрытием (покрытие тоже делалось с помощью его «рукава»). Эту технологию Неверман опять-таки запатентовал и зарегистрировал товарный знак «Всепогодные окна Водсворта». Никакого Водсворта в природе не существовало, но его собственное имя звучало довольно странно, и к тому же для рекламы требовалось звучное название с запоминающейся аллитерацией. Вот они, наконец, всепогодные оконные рамы, покрытые винилом, выдерживающие чикагские зимы, — они не ржавеют, не гниют, не трескаются, не протекают, их даже не надо красить.