Филип Рот - Заговор против Америки

На этот раз, услышав повторное предложение мистера Кукузза взять у него пистолет, отец не стал отнекиваться. Его тело все было в синяках, кровоподтеках, бинтах и шинах, во рту торчали обломки передних зубов, и все же он, опустившись вместе с нами на пол в лишенной окон прихожей черного хода в квартире Кукузза, судорожно и самозабвенно сжимал обеими руками выданное ему оружие, как будто это был не пистолет, а некая святыня, — самая драгоценная вещь, какую ему когда-либо доводилось держать с тех пор, как он впервые поочередно брал на руки своих новорожденных сыновей. Моя мать сидела с прямой спиной между сохраняющим всегдашний самоуверенный стоицизм Сэнди и мной, впавшим в панический ступор, держа нас обоих за руки и прижимая как можно ближе к себе — и вообще делая все возможное, чтобы под тонким флером смелости не проступил, став очевидным для сыновей, владеющий ею ужас. Меж тем самый крупный мужчина изо всех, кого я когда-либо видел, с пистолетом в руке расхаживал по затемненной квартире, осторожно выглядывая то из одного окна, то из другого, чтобы орлиным взором ветерана ночной охраны удостовериться, не подбирается ли кто-нибудь к дому с топором, ружьем, удавкой или канистрой бензина.

Сыну, жене и матери мистер Кукузза велел оставаться в постели, хотя старушка просто не могла лишить себя гипнотического зрелища всеобщего волнения, не говоря уж о такой картинке, как соседи по дому, вчетвером сидящие на голом полу. Бурча себе под нос по-итальянски что-то явно не слишком лестное для полуночных гостей, она высунулась из кухни, где обычно спала одетой на лежанке, придвинутой поближе к плите, и посмотрела на нас с всклокоченноволосой высоты своего безумия (потому что она, разумеется, была безумна) так, словно была святой покровительницей всемирного антисемитизма, а серебряное распятие у нее на груди как раз и накликало нынешней ночью бурю.

Стрельба продолжалась чуть меньше часа, но мы не поднялись к себе до рассвета, и, пока мистер Кукузза с присущем ему отвагой не сходил в разведку вдоль по Ченселлор-авеню до места, где на ней теперь стоял полицейский кордон, мы пребывали в неведении относительно того, что перестрелка произошла не между полицией и бандами погромщиков, а между полицией городской и «полицией еврейской». В Ньюарке этой ночью не было никакого погрома, а стрельба — в нашем районе, понятно, явление исключительное, — не слишком превосходила своей интенсивностью те беспорядки, которые бывают в любом крупном городе после наступления темноты. И хотя трое евреев оказались убиты — Глюк, Здоровый и сам Пуля, — произошло это вовсе не потому, что они были евреями («Хотя из песни слова не выкинешь», — отозвался на их кончину дядя Монти), а потому, что они были полукриминальным сбродом именно того сорта, от которого наш новый мэр категорически велел очистить улицы, — прежде всего затем, чтобы показать Лонги Цвилману, что тот больше не является членом Совета олдерменов (должность, которую, как утверждали враги нашего бывшего мэра Мейера Элленстейна, он предоставил Цвилману исключительно в порядке национальной солидарности). Никто не озаботился тем, чтобы поставить под сомнение версию шефа полиции, высказанную им в интервью «Ньюарк ньюс»: речь идет о расхаживающих по улицам с огнестрельным оружием хулиганах, без малейшего повода открывших около полуночи огоне по пешему полицейскому патрулю в составе двух человек ; да и в нашей округе особенно не горевали по трем безусловно опасным молодчикам, действовавшим на собственный страх и риск, в защите которых (а вовсе не в защите от которых) ни один порядочный человек, разумеется, не нуждался. Ужасно, конечно, что кровь обагрила асфальт, по которому ежедневно ступают дети, идя в школу, но все же эта кровь пролилась не в сражении с куклуксклановцами или с серебрянорубашечниками из Общества дружбы.

Никакого погрома не было — и все же в семь утра мой отец позвонил по международному Шепси Тиршвеллу в Виннипег и признался ему в том, что евреи настолько напуганы, а антисемиты распоясались в такой мере, что даже в Ньюарке — где, к счастью, благодаря продолжающемуся влиянию рабби Принца на городские власти, насилию не подверглась ни одна еврейская семья (не считая таковым случаи переселения по программе «Гомстед-42»), — дальнейшее нормальное существование становится невозможным. Сейчас никто не может сказать наверняка, неотвратимы ли серьезные преследования, санкционированные самой властью, продолжил он, но страх перед неизбежными репрессиями столь силен, что даже не склонному паниковать и предпочитающему в повседневной деятельности руководствоваться доводами здравого смысла человеку нельзя надеяться на дальнейшее сохранение душевного равновесия.