Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

Однако этот «старичок» был все-таки какой-то особенный. Еще год назад Апа подумала бы про такого, что он просто сумасшедший, но теперь, после уроков Жениной компании, смены имени и театральных занятий думать так было трудно.

Она пробовала отвлечься от всех этих мыслей бесконечным продумыванием своей театральной роли, но все получалось как-то скучно. Жаль, что родители, когда она просила у них собаку, так и не купили ее, – теперь было бы гораздо легче сыграть. Честно говоря, надо было бы познакомиться с какими-нибудь собачниками, поговорить с ними и понаблюдать за их питомцами. Но, как посмотришь, они все время держатся своей кастой и, наверное, не очень-то пускают к себе посторонних.

Родительская кровать за стеной уже отскрипела свое, а Апа все никак не могла уснуть. На стене светился отблеск торгового комплекса, от которого почему-то было муторно, – и внезапно она поняла истинную причину своего состояния.

Если Данила больше не позвонит, то она, может, больше никогда уже и не увидит его, и вместе с ним исчезнет тайна. Девушка даже сама удивилась этому столь неожиданно выскочившему слову. Тайна. Да почему тайна? Тайна чего? Показанного ему дома? Ее нового имени? Того, почему он к ней привязался? Странных разговоров? А самое печальное – поговорить обо всем этом решительно не с кем. Подруги поднимут ее на смех, родители просто ничего не поймут, народ из прошлого и нынешнего театров – к ним с такого рода вопросами подойти непросто. Есть, конечно, Наинский, приятель этого странного Даниила Драгановича, – но что она у него спросит?

Апа сунулась в мобильник узнать время, в сотый раз проверила пропущенные звонки. Пусто. Какая же она дура, что первые его звонки стерла как совершенно ненужные. И усилием воли девушка заставила себя заснуть.

Апа приезжала на репетиции заранее, первая, если не считать иногда ночевавших прямо там двух монтировщиков. Всегда немного навеселе, они изъяснялись высоким слогом и не имели возраста, отчего казались недоступными. Апа опасливо обходила их стороной, равно как и костюмершу-гримершу-пастижершу, ушлую тетку тоже без возраста, язвительную и крикливую. Осветитель же, высокая, красивая и знающая себе цену девица, вообще смотрела на Апу как на пустое место. Поэтому, придя в эту бывшую квартиру, переделанную под храм искусства, Апа устраивалась где-нибудь в гардеробе, за пальто, и повторяла роль или просто прислушивалась к театральным звукам, которые накатывали волнами, напоминая прибой в Анапе, где она была один раз в детстве, и в звуках этих сочетались волшебство и обыденность одновременно. И ей порой все еще не верилось, что она теперь тоже причастна к этой жизни.

Порой ее все-таки грызло некое сомнение: неужели жизнь так изменилась благодаря простой смене имени? О том, что она со скандалом ушла из салона и долго мыкалась по всевозможным творческим коллективам, Апа почему-то не вспоминала. Другое имя – и другая жизнь? Ей чудился в этом какой-то подвох, будто в одно прекрасное утро она проснется, и все окажется сном, рассыпавшимся карточным домиком. И только тогда, когда рядом был этот странный Данила, тревожное ощущение отпускало ее, сменяясь другим, уже окончательно непонятным, от которого холодело внутри, и язык произносил дикие, саму ее удивляющие речи. За минувшие три дня Апа даже вспомнила жуткие ночные рассказы бабушки об опоенных и околдованных.

«И если очарует какую, то неисцелима она вовеки: ни заговорить, ни отпоить… Не хваля похвалишь, не думая, подумаешь, оморочит, усладит, заиграет, растопит… Без него сядешь во тоске-во кручине, на свет не посмотришь, себя высушишь…»

Может быть, тогда, в шинке, он ей что-то подсыпал? Какой бред! И потом, это же не любовь, в конце концов! И вдруг при мысли, что она, со своим новым именем и новыми ощущениями, останется теперь навсегда одна, ей стало по-настоящему страшно. А ведь этого не было до тех пор, пока она не встретилась с ним… Ну была Катя, стала Апа – какая разница! С появлением же Данилы она стала казаться себе какой-то фотографией, опущенной в проявитель, – когда-то отец в темной кладовке показывал ей этот процесс как чудо. Впрочем, странные ощущения навевались только присутствием этого странного дядьки, зато в остальное время, во время его отсутствия, становилось еще более пусто и страшно.

Поэтому в театре она старалась изо всех сил.

Однако в этот день ни психология, ни даже слова роли не шли ей в голову. Апа сидела, сжавшись калачиком, на тюке старого занавеса и думала, что завалит сегодня репетицию и что все-таки придется поговорить с Борисом Николаевичем начистоту. А это было непредставимо страшно.