Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

– В таком случае, с вашего позволения, я представлю Адриану Андреевичу мою protegee.

– Буду рад, очень рад. А теперь простите: обязанности в отсутствие Марии Федоровны… Сейчас я попрошу Адю сюда. – Худенькая фигурка придворного архитектора поспешно засеменила в глубь дома. – А где же Федор… Федор Аркадьевич? – словно спохватился он уже в дверях.

– Нет, не Аркадьевич, Михайлович.

– О, простите, простите.

– Федор Михайлович должен подъехать чуть позже…

И Данила, болезненно отчетливо видевший все это, все, до последней потертости на рукаве Полонского, и в то же время как через опаловую пелену, вдруг заметил, что Яков Петрович как-то странно вспыхнул.

Но он не успел подумать об этом, потому что в очередной раз распахнувшаяся дверь впустила невысокую девушку. Отраставшие волосы делали ее кругловатое лицо еще шире, а полумужской костюм скрывал тонкость и гибкость фигуры. Она дико смотрелась здесь, среди мятно белеющих занавесей и чехлов, золотых теней и капель воды, мерно падающих с листьев фикусов и пальм.

Ее по-детски широкое лицо было бледным до белизны, а светлые глаза от огромных зрачков казались черными. Вошедшая сделала пару неуверенных шагов, и Данила заметил, что, несмотря на нигилистский костюм, ботиночки на ней были дорогие, тонкой лайки, и чрезвычайно щегольские.

– Вы, верно, зря привезли меня сюда, Яков Петрович, – неожиданно низким, очень женским и чувственным голосом произнесла она. – Я ведь не животное в зверинце.

– Полноте, милая Аполлинария Прокофьевна, это любезнейший дом во всем Петербурге. К сожалению, нет моей любимой Елены Андреевны, но ее брат сам студент и разделяет…

– Вы обещали мне его, – глухо вырвалось у девушки, и она, видимо мало понимая, что делает, рванула кожистый лист пальмы. Раздался неприятный хруст, от которого передернуло не только Полонского, но и Данилу.

– Разумеется, разумеется. – Полонский нетерпеливо вытащил часы и нахмурился. – Он приедет, приедет. Только подождите немного здесь, если вам не очень ловко на террасе и в гостиной. Сейчас подойдет Адриан Андреевич, он будет в восторге… – Девушка молча отвернулась и стала скатывать в руках несчастный лист наподобие пахитоски, отчего пальцы ее тут же позеленели. – А я… мне нужно переговорить с Аполлоном Николаевичем. – Аполлинария Прокофьевна равнодушно пожала плечами, и только тут Данила заметил, какие прелестные и дерзкие у нее плечи – плечи, как будто созданные для поцелуев.

В диванной стало совсем тихо, только шелест шелка в распахнутых окнах не давал забыть о движении жизни. Аполлинария стояла прямо, не шелохнувшись, и прищуренными глазами оглядывала комнату. Весь вид ее являл вызов и страх. Даниле откровенно, до спазмов захотелось охватить этот тонкий стан под грубым сюртуком и, скользя руками по юбкам, падать и падать вниз, в бездну, к лиловым ботинкам, к каким-то совсем полудетским пальчикам…

– Апа… – неожиданно для себя простонал он, уже толком не понимая, кого зовет.

Аполлинария вздрогнула, вспыхнула, передернула плечами и вдруг вся подалась к окну. Губы ее стали совсем бесцветными. Дах тоже прислушался. Где-то мучительно медленно прошуршали по гравию дутые шины. «Откуда у ФМ деньги на лихачей?» – промелькнуло в голове Данилы. А снаружи уже доносились голоса, многочисленные шаги по дорожке, среди которых не различишь – оживление совсем рядом, на террасе: «Господа, господа, Федор Михайлович с дороги…»

Аполлинария закрыла глаза, лицо ее словно упало в себя, внутрь. Какое-то время она стояла окаменевшая, потом резко отбросила пальмовую пахитоску и, словно защищаясь, закрыла лицо руками. Голоса нарастали, и Данила судорожно пытался разобрать слова. Аполлинария отняла руки и тоже сделала несколько шагов к террасе, движимая тем же желанием, но вдруг остановилась, словно натолкнувшись на невидимую преграду.

Тихий и хрипловатый, но отчетливо слышный голос сбивчиво, возбужденно и резко говорил, отчего за стеной смолкли последние остатки разговоров:

– Но позвольте, Николай Николаевич, почему же об этом молчать? Ведь тут, в отношениях между мужчиной и женщиной, одна из сторон непременно терпит, непременно бывает обижена… – Аполлинария густо покраснела, и Данила с ужасом заметил, что зеленые следы на ее щеке неожиданно стали похожи на след от пощечины. – …Негодяй, из поздних ранний, обманывает и обижает женщину с чистой душой. – Высокая грудь часто задышала под тяжелым коричневым сукном, и руки мучительно сплелись на животе, будто она сама не пускала себя вперед. – Бывает, что дело становится и непоправимым. Бывает, что и прекрасный цветок обольют скверными помоями. Это уж всего хуже, а случается на каждом шагу…