Кристиан Барнард - Нежелательные элементы

— Какое?

— Четырнадцать. Колеблется между двенадцатью и шестнадцатью.

— Хорошо. — Первым ассистентом был Питер, но Деон обращался к Мулмену, стоявшему у конца стола. — Как, не очень высокое? — Мулмен кивнул. — Артерия хорошего сечения, — добавил Деон. — Ну, начинаем. — Он повернулся к операционной сестре: — Анатомический пинцет и ножницы, пожалуйста.

Триш он видел утром. Она ждала у послеоперационной палаты, и он хотел остановиться, сказать что-нибудь ласковое, успокоить. Но ноги сами пронесли его мимо, и он только кивнул, когда она поздоровалась. Он знал, что она провожает его взглядом, и еще можно было обернуться, подойти к ней. Он не обернулся и вошел в дверь с надписью «Операционная» так, словно обрел убежище в стенах церкви.

Почему? Ему всегда было трудно разговаривать с родителями ребенка, которого предстояло оперировать. Но Триш? К Триш же это относиться не может? Тогда почему?

Ответа он не нашел.

Он высвободил верхнюю полую вену из того места, где она соединялась с правым предсердием до сочленения с ней яремной вены, а затем — правую легочную артерию до ее разветвления.

— Артериальный зажим, — сказал он сестре.

На какую-то секунду в ритмичных, синхронных движениях, его собственных и двух помогающих ему пар рук, наступила заминка, пока сестра искала зажим среди инструментов. В этом нарушении было что-то оскорбительное, словно долгий и сложный ритуал священнодействия был прерван кощунственной выходкой. Питер и Мулмен подняли головы. Сестра нашла зажим и подала его Деону.

Он помедлил, сосредоточиваясь, перебирая в уме каждый предстоящий этап операции, которая отведет кровь из верхней полой вены в правое легкое. Для этого нужно отделить правую легочную артерию, изолировать зажимом часть верхней полой вены, затем анастомоз рассеченной легочной артерии с разрезом на верхней полой вене. В заключение он соединит устье верхней полой вены с правым предсердием. Вся кровь из этого сосуда пойдет тогда в правое легкое.

Если бы только было возможно разрешить все проблемы столь же просто, опираясь на законы механики!

Он подумал о странном противоречии — медицина, ее изучение и практика сталкивает врачей с самыми суровыми и жестокими сторонами жизни, и в то же самое время медицина укрывает их, оставляет невинными и, может быть, даже чистыми. Они обладают специальными знаниями и особым мировоззрением и из-за этого не в состоянии постичь всю полноту страдания. Им не требуется исследовать жизнь с высоты, не требуется наблюдать мир, медленно крутящийся далеко внизу, с изумлением и тревогой и… да, и со своего рода завораживающим ужасом; смотреть и видеть все эти извивания, ползанье, изгибания, немыслимые искривления и крохотные извержения то здесь, то там; и торопливые, бездумные метания, и толкотню, и карабкание, и странные печальные движения, и безнадежное лавирование, и ужас, и веру, и отвагу — слепую отвагу, которая тоже печальна, которая почти столь же печальна, как и надежда, и любовь, которая печальнее всего.

Все лучшие врачи, которых ему довелось знать, были очень простые люди. В их внешности было нечто общее — тихая сосредоточенность благовоспитанных детей. И, взглянув на них, вы понимали, что они невинные дети, хорошие дети, точно чисто вымытые сиротки в чистом, светлом приюте, которым управляют милые и деловитые монахини. У них не было времени усложнять, и потому им не грозила порча. Но увидеть жизнь в целом они были неспособны, ибо самым верным и самым твердым взглядом обладают лишь те, кого коснулась порча.

Утром он прошел мимо Триш в коридоре, только кивнув ей, и не обернулся, не подошел.

Утром он попрощался с Элизабет бесстрастным поцелуем и пошел к гаражу, не обернувшись.

Не знаю, думал он. Если ответ и есть, я его не знаю.

Мне надо разделить легочную артерию. Для этого я должен перевязать ее у разветвления, затем наложить артериальный зажим там, где артерия соединяется с легким.

Не окажется ли анастомоз слишком высоким?

Не знаю.

Он подумал, что, пожалуй, впервые столкнулся с неразрешимой проблемой. Не меньшей по масштабам, чем сама жизнь.

Может быть, и я тоже всегда был в сущности простым человеком. Мои честолюбивые желания, мои усилия никогда особой сложностью не отличались. Я не заглядывал особенно далеко и не задумывался над неприятными вещами. Может, в этом мои вина. Вина в невиновности.

Должен ли я измениться? Или жить, как жил до сих пор?

Проблема была неразрешимой, и он подумал, что, быть может, это плата за познание, за право знать, что определенна только неопределенность.