Кристиан Барнард - Нежелательные элементы

Позже он, по-видимому, задремал, потому что вдруг вздрогнул, выпрямился и увидел, что глаза отца открыты и смотрят на него. Свет ночника подчеркивал, тени на лице с запавшими щеками, так что голова уже походила на череп. Но глаза жили. Они светились ясным сознанием. Деон вскочил и подошел к кровати. Давно ли отец очнулся? Долго он дремал под этим пристальным, испытующим взглядом?

— Ну как ты?

Губы раскрылись, и отец с трудом произнес:

— Пить!

Деон налил воды из графина и помог ему напиться.

Иоган ван дер Риет откинулся на подушку, вздохнул и закрыл глаза. На мгновение Деону показалось, что он снова впал в Забытье.

Но тут старик более твердым голосом произнес:

— Деон!

Это было сказано властно и в то же время торжественно.

— Я здесь, отец.

— Иоган?

Бот был тезкой отца.

Деон не знал, что сказать.

— Он… Бот на ферме, отец.

Глаза открылись, и отец посмотрел на него тем строгим и сухим взглядом, каким всегда отвечал на глупость или недомыслие.

— Бот в тюрьме, — проговорил он отчетливо. — Здоров?

— Да, отец, — виновато сказал Деон.

Старик кивнул, видимо удовлетворенный, затем, точно разговаривая сам с собой, произнес:

— Иоган пошел в мать, — и, хрипло вздохнув, добавил: — Невинная душа.

Пусть так!

— Да, отец.

Вновь строгий и сухой взгляд.

— Как и его мать. Не от мира сего. Без житейской мудрости. А потому их всякий может обмануть. — Затем одобрительно добавил: — Гордости у нее было много и все-таки не хватило. Вот это ее и сломило.

— Кого, Лизеллу? — спросил Деон, не поняв.

— Какую Лизеллу? Я говорю о твоей матери.

Значит, он все-таки бредит.

— Да-да, — сказал Деон.

— Ко мне приходил пастор, — сказал отец чуть погодя. — Когда это было? Вчера?

— Теперь уже позавчера. Скоро утро.

— Который час?

Деон посмотрел на часы.

— Половина четвертого.

— Утра? Ночь долга, господи. Но да простятся нам грехи наши.

— Тебе вредно утомляться, — сказал Деон растерянно. (Может быть, попросить, чтобы ему дали снотворное?)

Но отец замолчал и молчал так долго, что Деону показалось, будто он заснул или снова впал в забытье. У него самого слипались глаза.

— А этот мальчик, — донесся голос из полутьмы. Послышалось хрипение, и отец снова попросил пить. — Этот мальчик, — повторил он, напившись, — Флип. Он тоже приходил ко мне?

— Да, отец.

— Он вырос дельным человеком. Позови его.

— Ты хочешь, чтобы я позвал Флипа Дэвидса? — удивленно переспросил Деон.

— Да. Позови его.

— Но ведь сейчас очень поздно.

Голова на подушке раздраженно дернулась.

— Ты не понял, Деон? Я хочу, чтобы пришел Филипп, мой сын.

Это было сказано сердито, и Деон решил, что сознание отца то ясно, то помрачается, но в любом случае надо исполнить его желание.

Филипп работал теперь в гинекологическом отделении. Но оказалось, что в эту ночь он не дежурит. Однако на всякий случай он оставил номер своего телефона, и сестра дала его Деону.

Прижимая трубку к уху и слушая гудок, Деон задумался. Ночь, свободная от дежурства, когда почти наверняка можно спокойно выспаться… Ему вспомнилась та ночь, когда Филипп дежурил и за него, а он поехал на вечеринку к Хеймишу.

С другой стороны, Филипп, возможно, считает себя обязанным старику. Ведь кончить университет ему помог он. И приходил же Филипп засвидетельствовать свое уважение. Вчера днем.

Он начал набирать номер. Но только набрав две первые цифры и продолжая глядеть на рецептурный бланк, который дала сестра, он вдруг заметил в сочетании цифр что-то очень знакомое. Он продолжал вглядываться в номер, уже держа палец на шестерке. Затем, машинально отметив про себя, что руки у него дрожат, осторожно опустил трубку на рычаг.

Это был номер домашнего телефона Элизабет.

Сестра посмотрела на него вопросительно.

— Я передумал, — объяснил он и оскалил зубы в подобии улыбки. — Пожалуй, не стоит будить его среди ночи.

Она кивнула, и он вышел в коридор. Но вернуться в палату к отцу он не мог.

Филипп.

Ублюдок!

Он уперся рукой в зеленую стену, ощущая под пальцами холодную гладкость краски, положенной во много слоев.

И острота страдания, и горечь внезапного открытия, и бессильный гнев вдруг отступили, вытесненные новым, нараставшим в нем чувством. Ему казалось, будто это соприкосновение со стеной растет и ширится, захватывая соседние кирпичи, соседние стены — все дальше и дальше, и уже охватывает все здание больницы и тысячи жизней в нем, так что кирпич, и сталь, и цемент тоже ожили, одержимые жизнями, заключенными в них. Вместе с этим чувством к нему пришло ощущение божественного торжества, великой власти, словно, просто стоя тут, у начала начал, он подчиняет себе все это и может проникнуть за обманчивый покров ночного безмолвия, которое скрывает так много. Он был связан с каждой из этих жизней, с их страхами и радостями, надеждами и горем. Он дышал одним дыханием с ними в сумерках раннего утра и пробудится с ними к тому, что бы ни принес свет грядущего дня.