Александр Проханов - Скорость тьмы

Через несколько часов к ней вошел бритоголовый парень, из тех двоих, что ее захватили. Принес прозрачные пакетики с чипсами и бутылку минеральной воды. Она заметила, что лицо у парня губастое и курносое, а на бритой голове синеет татуировка, то ли дракон, то ли ящерица. Она не притронулась к чипсам, а лишь глотнула солоноватой, кипящей пузырьками воды. Время тянулось, никто не являлся ее спасать, и она пригорюнилась. Ее мысли нестройно кружились под ребристым потолком ангара, и она старалась соединить их разрозненное кружение.

Она вспомнила московский переулок, по которому гуляла в детстве. Московская метель звенела по крышам, кидала сухие серебристые горсти в глаза, обволакивала синевой фонари. И ей чудилось, что в метели несется к ней ее восхитительное чудесное будущее, и она подставляла снегу свои горячие ладони.

В школе она влюбилась в учителя истории, молодого, с белыми кудрями и всегда восхищенными глазами, будто он видел нечто чудесное, недоступное другим. Он писал на доске мелом старославянские буквы, и она после уроков взяла кусочек мела, испытывая удивительную нежность и благоговение.

В Париже ей нравилось стоять на вечерней набережной и смотреть, как в Сене отражаются длинные струящиеся огни, словно в воде вращались золотые веретена, и это таинственное вращение сулило ей таинственное наслаждение. Когда в клинике она смотрела на белые простыни, под которыми, неживые, с рельефом рук и голов, лежали родители, она старалась вызвать в себе крик, боль, слезы, но все странно окаменело в ней, и она подумала, что можно умереть, оставаясь жить.

Она помнит сизый дым кабаре, кто-то смуглолицый протягивает ей душистую сигаретку, от которой вдруг расплылись лампы, воспарили, как в невесомости, бутылки и бокалы, и она испытала небывалое блаженство, обожание всех знакомых и незнакомых, собравшихся у стойки бара.

Посреди сияющей, с разноцветными переливами воды, у кирпичной, стоящей среди вод колокольни она пережила таинственное раздвоение, когда одна ее сущность осталась на борту яхты, а другая понеслась вслед серебристым птицам, кинулась в воду и проделала странное, похожее на сновидение странствие по несуществующей стране. Ее путешествие к отцу Павлу через солнечные поля и дубравы, в которых таились фиолетовые и синие духи, глядящие из ветвей зелеными глазами. Крохотная келья с зажженными лампадами, и тихие, страстные, полные слез слова белобородого старца, которые она не понимала, но знала, что они — о самом главном, что ей предстоит совершить, о том, к чему стремилась ее жизнь и судьба с самого детства. «До встречи на кресте» — сказал вещий старец, целуя ей руку.

И теперь, сидя на дощатом топчане, она вдруг поняла, что началось ее восхождение на крест. Что этот крест где-то рядом, быть может, в соседнем отсеке ангаре. И никто не может и не должен ее спасать. Потому что так определено ей судьбой. Так нанизывались одно на другое события ее жизни. Так неуклонно вели ее к кресту. И обнаружив связь всех своих нестройных мыслей, она притихла и стала прислушиваться к тому, что звучала в ее сердце. В сердце звучали слова старца: «Ты — мученица. До встречи на кресте».

Под вечер к ней снова заходил бритоголовый парень, но другой, без татуировки на голове. Он был такой же губастый, курносый. Ольга Дмитриевна заметила, что у него натруженные руки, под ногтями чернеет грязь, ладони пропитаны несмываемой смазкой. Он кинул ей еще два пакетика чипсов. Увидел, что принесенные ранее пакеты не тронуты, грубо сказал:

— Жри, а то сдохнешь, — и ушел, широко расставляя ноги.

Ночью Ольга Дмитриевна спала на голых досках топчана, ей было холодно. Снились огромные стрекозы, какие водились в каменноугольных лесах среди папоротников и хвощей. Стрекозы гнались за ней, подгибали черно-лазурные, состоящие из ячеек хвосты, норовили ужалить. Она видела их злые, туманно-золотые глаза, капельки яда на концах хвостов, в которых пульсировали острые жала. Проснулась, потому что услышала близкие выстрелы. Прислушивалась, но выстрелы не повторились, и она решила, что ей померещилось. Снова прилегла, и ей снились пернатые семена, что излетают из увядших соцветий Иван-чая, и летят, как лучистые звезды. Семена были огромные, с зазубренными остриями, среди которых притаились карлики, — как космонавты, управляли полетом семян. Семена гнались за ней, и она уклонялась от разящих колючек.

Утро, судя по изумрудному, дрожащему в оконце свету, было солнечным. Ольга Дмитриевна продолжала смиренно ждать. Пробовала молиться, но вместо молитвы ей являлись фотографии из старинных альбомов, — почтенные бородатые купцы, их жены и дочери в платьях с кружевными воротниками. На мгновение возникло лицо молодого офицера с усиками, который был расстрелян на набережной перед зданием биржи. Она подумала, что если молитва вызывает их образы, значит, они святые.