Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— Перестаньте дурачиться, Гордон. Почему? Почему бы ему не согласиться? То, что я предлагаю, — вполне достойный компромисс, обеспечивающий автономию племен, хотя номинально они остаются частью Бахраза.

— Номинально! Это — платя налоги Бахразу, подчиняясь его законам, его системе управления! И не все ли равно Хамиду, какие бомбардировщики летают в небе пустыни — английские или бахразские? С какой стати он Должен больше доверять вам, чем Азми? Едва ли ему станет легче от того, что меч над его головой будет подвешен на нити, спряденной из британской национальной чести и вашего слова солдата, — тем более что именно мы вечно подстрекаем Бахраз вести политику, направленную против интересов племен. Господи боже мой! Когда же вы, наконец, поймете, что свобода и независимость — это нечто абсолютное, самодовлеющее, страстная потребность человеческой души! Что в свободу верят, не рассуждая, и эта слепая, стихийная вера во сто крат сильнее вашей мнимой веры в этику компромисса, который оправдан лишь тем, что его придумали англичане! Да будьте же наконец взрослым человеком, генерал!

Но генерал уже тоже научился разговаривать с Гордоном. Его колючей враждебности он противопоставил свое неизменное дружелюбие. — Что за бешеный темперамент у вас! — сказал он улыбаясь. — Вы даже не вникли в существо моих намерений.

— К черту намерения! Мы имеем дело не с намерениями, а с фактами.

— Тогда разрешите задать вам вопрос: что будет, если племена откажутся от этого предложения? Как по-вашему, Гордон?

— Не знаю, что будет. Скорей я вас должен спросить об этом.

Генерал вздохнул. — Боюсь, что тогда власть Бахраза надолго утвердится в пустыне.

— Ха! Племена восстанут снова!

— После такого поражения, какое они недавно потерпели?

Гордон беспокойно задвигался на месте. — Я вам скажу одну вещь, генерал. Мне самому немало времени понадобилось, чтобы понять это, но теперь меня осенила истина и я готов кричать о ней во всеуслышанье: Хамид не потерпел поражения!

— Но ведь он был побежден без боя и вынужден пойти на все условия! Как же вы это назовете?

Гордон покачал головой и, в посрамление генерала, обратился за аргументами к военной истории. — Наполеон выиграл Бородинское сражение. Он захватил редут и заставил Кутузова отступать, пока не была сдана даже Москва. Но разве победа осталась за Наполеоном? Ничуть не бывало! Кутузов сохранил всю свою армию и заманил Наполеона в ловушку русской зимы. Дав разбить себя под Бородиным и обратить в бегство, Кутузов вышел победителем из уже проигранной битвы. Толстой и ход истории неоспоримо доказали это.

— Да, но Хамид…

— То же самое. Совершенно то же самое! Согласившись на ваши условия там, на аэродроме, сумев договориться с вами, прежде чем вы успели нанести племенам сокрушительный удар, Хамид одержал над вами победу, генерал. Я вначале не понял этого. Я не оценил всей глубокой прозорливости Хамида. Но теперь мне это настолько ясно, что я мог бы спокойно умереть с этим сознанием.

— Силы Хамида распылены. Уже это одно означает поражение.

— Только не в пустыне. Племенам даже легче обороняться порознь. Хамид ничего не проиграл. И дело свободы племен не пострадало, потому что сила его — в той вере, что живет в сердцах людей. Вас перехитрили, генерал. Перемудрили мудреца, так сказать.

Генерал был настолько захвачен этой диалектикой войны, что не стал обращать внимания на привычные выпады Гордона. — Вы переоцениваете значение личных качеств Хамида, Гордон, — сказал он. — Неужели вы думаете, он отважится вновь поднять восстание, когда в воздухе над пустыней господствуют бахразские самолеты? Это невозможно! Вы сами прекрасно понимаете.

— Невозможно? Ну, а предположим, ваши самолеты перестанут господствовать в воздухе над пустыней — тогда как?

— Но этого не случится. Даже если бы Хамиду удалось вновь захватить аэродромы в пустыне (чего он сделать не мог!), все равно, мы теперь можем летать над пустыней и с бахразских аэродромов.

— Если эти аэродромы будут в вашем распоряжении! И если у вас будут самолеты!

Генерал не понял, что означают эти слова, и выжидательно промолчал.

Гордон подошел к окну и стал смотреть на поваленные буки, лежавшие на дальнем склоне холма. Он понимал, что генерал ждет от него объяснений. На мокрой вершине холма лесорубы подпиливали дерево, и оно вот-вот должно было упасть. Это ясно угадывалось по ритму и звуку пилы. Вдруг словно что-то застонало, ствол дрогнул, стал клониться, со страшным треском отделился от пня и тяжко рухнул, заскрипев ветвями. Казалось, земля содрогнулась, когда на нее легла эта громада, еще минуту назад глядевшая в небо и полная жизни. Но даже в поверженном дереве было уже заключено начало чего-то нового, предвестие будущего существования.