Макар Троичанин - Да пошли вы все!.. Повесть

Он взял второй, предназначенный для Дарькиных родичей, к тому же более привлекательный, покрутил в руках, распяливая и не зная, как приспособить к собачьей морде.

- Давайте, я помогу, - предложила терпеливая продавщица, присела и ловко напялила редкую сетку на ничего не понимающего пса.

Сразу стало видно, что с размером она не угадала: собачья морда легко пролезала до ушей в любую клетку.

- Меньше нет, - улыбаясь, сокрушённо развела руки помощница.

- И не надо, - грубо отрезал расстроенный оптовый покупатель. – Мы возьмём этот.

Он сдёрнул с обиженной мордашки Сударя гнусное изобретение друзей собак и поглубже сунул в сумку, глядя в сторону, чтобы только не видеть жалкого и полного отчаянья и боли во взгляде больших карих глаз. Всё!

Когда с общим вздохом облегчения вышли из магазина, Иван Ильич нашарил в сумке все форменные приобретения, скомкал в кулаке и с отвращением бросил в урну, стоящую у дверей.

- Не надо нам атрибутов рабства, - объяснил хозяин свой неожиданный поступок, и Дарька, согласившись, высоко задрал заднюю лапу и помочился на урну.

И улыбчивая девица теперь не нравилась обоим. С ними, с улыбчивыми, всегда неясно: то ли растягивают губы искренне, приветливо, то ли с задней мыслью, стараясь облапошить как лоха, насмехаясь и презирая, то ли как янки притворно бодро, скрывая настроение, то ли просто по дурости. Иван Ильич не любил улыбчивых. От них скорее и больше всего жди подлости. Взять, к примеру, депутатов всех мастей и разных членов. У них у всех профессионально улыбчивая нижняя часть лица работает вразрез с подлой верхней. Улыбаясь, они держат в рабстве Иванов Ильичей, повязав полной собачьей атрибутикой. Ну, чем галстук не ошейник? Недотёпы даже рады ему, выпячивая признак рабства, украшая цветами, узорами и блестящими прищепками. Но, как ни украшай, всё равно – ошейник. А всякая должность, чем не поводок? Она тоже может быть короткой и строгой, поближе к телу и делу хозяина, то бишь, начальника, или посвободнее для беспородных, то бишь, бесчиновных, шавок, не оправдавших надежд. А чтобы обезопасить себя, хозяева придумали административные запреты, гласные и негласные – намордник. Знай, мол, каждый своё место: лаять и выть можешь, а кусаться не смей! Как радовался Иван Ильич, когда впервые надел тщательно подобранный заботливой супругой ярко-красный со скромным жёлтым орнаментом галстук, вступая в стаю, и как долго тянулся за всеми на всё удлинявшемся и удлинявшемся поводке, безвольно огрызаясь в отсутствие врождённой злости. За всю свою долгую и безупречную супружескую жизнь он так и не научился завязывать шейные метки и, лишившись поводыря и дрессировщика, стал ходить на привычную работу привычным маршрутом, но с непривычно оголённой шеей. Сначала было неуютно, казалось, что не только шея, но и сам голый, и все смотрят с неодобрением на старого пошляка. Потом откуда-то изнутри возникло, всё нарастая, чувство освобождения, свободы и вольности, разрешающее отклоняться от общепринятых правил, подобно оперившимся панкам с раскрашенными гребешками волос. Вернулась задавленная было энергия, а вместе с ней, как ни странно, нарастала тоска. А всё оттого, что, прожив более половины жизни, он не знал, что делать с этой самой свободой, чем занять энергию, подкислённую тоской. Не привык, да и не хотелось что-либо менять. Город был привычен, в Ниццу не хотелось, даже в недалёкий Петербург не тянуло, жильё удовлетворяло, работа и служебная ступенька, на которой застрял, устраивали вполне. Он до того притёрся к устоявшимся внешним обстоятельствам, что изредка тревожившие внутренние потребности ограничивались сами собой, без особых усилий и душевного напряжения. В конце концов, ещё неизвестно, кому повезло и кому удобнее: тому, кто сорвался с поводка, освободился от ошейника и мечется на свободе, терзаясь мечтами-грёзами и рыская челноком в поисках успеха, несбыточного счастья и элементарной пищи, или тому, кто тихо и спокойно удовлетворяется подачками судьбы, полагаясь на чужую сильную волю. Иван Ильич, например, для безмерной свободы попросту ленив и телом, и душой, и, если бы Элеонора настояла, вернулся бы, вполне вероятно, в привычную семью, как Дарька, не захотевший вольной базарной жизни и добровольно сменивший свободу на хозяина. Вот и Иван Ильич, прирученный когда-то в далёком и длинном прошлом семьёй и рабским обществом, не знал, как по-настоящему жить свободно и сам непроизвольно ограничивал свою и без того куцую безгалстучную свободу, отгораживаясь от всего возбуждающего, и был доволен, когда не тревожили и не мешали тлеть. Дарька, пожалуй, если не поладит с хозяином, без сожаления уйдёт на базар. А хозяин? Неужели вернётся в тёплый обихоженный и затхлый угол ради лени? Плохо, когда хочется, а не можешь – запрещено, но ещё хуже, когда можно, а не знаешь, чего хочется. От этого и ржавчина тоски и апатии. Свободой надо уметь пользоваться, этому надо учиться смолоду, иначе превратишься в свободного до поры до времени уголовника или, ещё хуже, в прилизанного бездуховного западного дельца, выращенного проржавевшей тамошней интеллигенцией. Нет, Элеонора не дождётся! Как ни уговаривай себя, ни успокаивай, как ни прячься в запаутиненном запретами мирке, а свобода – главное в жизни, без неё жизнь – не жизнь, а маята.