Роберто Боланьо - Далекая звезда

Между тем Карлос Видер продолжал свою воздушную борьбу со стихией. Только горстка старых друзей да пара журналистов, в свободное время увлекавшихся сочинением сюрреалистических (или суперреалистических, как они предпочитали говорить, используя дурацкий испанизм) стихотворений, наблюдали, стоя на блестящей, мокрой от дождя полосе, за маневрами сражавшегося с бурей самолетика. Картинка напоминала кадр из фильма о Второй мировой войне. Видер, скорее всего, и не догадывался, что ряды его зрителей так поредели.

Он написал, или думал, что написал: Смерть суть мое сердце. И продолжил: Возьми мое сердце. А потом написал свое имя: Карлос Видер, не боясь ни дождя, ни вспышек молний. И совершенно не опасаясь, что его стихи покажутся бессвязными.

А потом у него уже не осталось дыма, чтобы писать (вот уже несколько минут, как вырывавшийся из фюзеляжа дым не превращался в слова, но полыхал огнем и плавился в потоках дождя), но он написал: Смерть есть воскрешение, и самые преданные, смотревшие на него снизу, ничего не поняли, но угадали, что Видер что-то написал, поняли или почувствовали волю летчика и осознали, что, даже не имея возможности разобрать написанное, они являются свидетелями уникального действа, присутствуют при событии, имеющем огромное значение для искусства будущего.

Карлос Видер спокойно приземлился (те, кто его видел, говорили, что пот лил с него, будто он только что вышел из сауны), получил выговор от офицера с наблюдательной вышки и еще от нескольких высших чинов, подзадержавшихся на останках коктейля и стоя допивавших пиво (он ни с кем не разговаривал, а на вопросы отвечал односложно), и уехал в офис в Провиденсии готовить следующий акт своего гала-концерта.

Возможно, все вышеописанное происходило именно так. А может, и иначе. Может быть, генералы Военно-воздушных сил Чили пришли без жен. Возможно, на аэродроме Капитан Линдстром никогда не устраивали воздушно-поэтического представления. Вполне вероятно, что Видер написал свои стихи в небе над Сантьяго, не спросив на то разрешения и даже никого не предупредив. Впрочем, это вряд ли. Возможно, в тот день в Сантьяго не было дождя, хотя есть свидетели (бездельники, глазевшие в небо, отдыхая на скамеечке в парке, или одинокие люди, сидевшие дома у окна), все еще хранящие в памяти начертанные в небе слова и очищающий дождь, пролившийся вслед за этим. Может быть, дело было совсем не так. Тогда, в 1974 году, наваждения случались нередко.

Но фотовыставка в офисе проходила именно так, как мы вам расскажем.

Первые приглашенные прибыли к девяти часам вечера. В основном это были друзья юности, давно не встречавшиеся друг с другом. К одиннадцати собралось человек двадцать, в меру пьяных. Пока никто не входил в комнату Для гостей, где спал Видер и на стенах которой он собирался выставить фотографии на суд Друзей. Лейтенант Хулио Сесар Муньос Кано, который годы спустя опубликует книгу «С веревкой на шее» (нечто среднее между автобиографией и самобичеванием в связи с его поведением в первые годы после военного переворота), писал, что Карлос Видер держался совершенно нормально (или, может быть, аномально: он был гораздо спокойней, чем обычно, казался скромным и притихшим, а лицо его выглядело каким-то свежеумытым), принимал гостей так, будто был хозяином в этом доме (это было полное, идеальное, слишком идеальное товарищество, писал Муньос Кано), сердечно приветствовал приятелей, с которыми давным-давно не виделся, снисходительно комментировал утренние события на аэродроме, впрочем, не придавая им (и самому себе) особого значения, добродушно сносил обычные для такого рода сборищ шуточки (иногда грубоватые, иногда откровенно дурного тона). Время от времени он исчезал, закрывался в комнате (при этом действительно запирался на ключ), но всякий раз ненадолго.

И вот наконец, ровно в полночь, он влез на стул посреди гостиной и попросил тишины. По свидетельству Муньоса Кано, он сказал буквально следующее: настало время познакомиться с новым искусством. Это был прежний Видер: властный, уверенный, его глаза жили отдельно от тела, словно смотрели на нас с другой планеты. Он открыл дверь в свою комнату и стал по одному приглашать в нее гостей. По одному, господа, чилийское искусство не терпит толпы. Он сказал это (по отзывам Муньоса Кано) как-то насмешливо и, взглянув на своего отца, подмигнул ему сначала левым, а потом правым глазом. Будто ему опять было двенадцать и он подавал тайный знак. Довольный отец спокойно улыбался сыну.