Юдит Герман - Летний домик, позже

Художник тянет Мари со стула вниз, на пол. На Мари остаются только сапоги на высоком каблуке. Их уже тоже нет. На экране компьютера книжные полки, спинка стула, окно, темное небо снаружи.

В момент их появления Коберлинг стоит на Наполеоновом холме. Это — насыпь в центре сада, которую Коберлинг сделал два года назад. «Холм для полководца», смеясь сказала тогда Констанц. А он сказал: «Наполеонов холм». Он стоит на Наполеоновом холме, курит сигарету и, приставив ладонь козырьком ко лбу, осматривает горизонт. Где-то там, за неровными полями, течет Одер. Где-то там Констанц, совершающая свою ежедневную прогулку. Теплый ранний вечер. Устав от солнца, Макс уснул на кухне. Коберлинг прогоняет осу и задумывается об осени. Слышен звук мотора. Это обман, Коберлинг прислушивается и ничего больше не слышит, никогда на этой дороге не появляются машины, разве что его собственная. Нет, в самом деле, гул дизеля, хруст щебенки, Коберлинг ничего не понимает, чувствует сердцебиение. Старый бенц появляется с правой стороны. Коберлинг не шевелится, хочет стать невидимкой, думает: хоть бы проехал. Бенц останавливается возле ворот сада, поднимая пыль, открывается дверца, из машины выходит Анна. Коберлинг сразу узнает ее. Она выглядит точно так же, как тогда, только больше и выше. «Коберлинг!» — кричит она. На ногах у нее туфли на высоких каблуках, она обходит машину и останавливается у ворот. На ней красное платье, она очень загорелая. Опускается стекло, из кабины высовывается голова молодого человека со спутанными волосами, у Коберлинга появляется неприятное чувство в желудке, он тихо, злобно произносит: «Наркоман».

«Эй, ты! — кричит Анна. — Мы приехали из Польши, у нас кончились деньги, мы думали, что сможем пожить у тебя день-другой. Коберлинг! Ты меня узнал?»

Коберлинг тушит ногой бычок и сходит с насыпи. «Я узнал тебя. Я все понимаю, незачем так кричать».

Анна нажимает на ручку, наркоман медленно выходит из машины, Коберлинг смотрит на его невероятно грязные джинсы. Из кухни раздается сонный детский голосок. Коберлинг думает, что на кроватку падает свет, что вокруг лампы кружатся мухи, он чувствует, что все это для него уже чересчур, чувствует слабость. Где Констанц, думает он, Констанц, которая могла бы взять все это на себя, потому что я не хочу никаких гостей и в первую очередь не хочу наркомана.

Он вытирает пот над губой и идет к воротам по гравиевой дорожке. Гравий громко хрустит под его ногами. Анна, думает Коберлинг, Анна. Ты и твой отец-клоун, циркач-дурачок. Когда ты была ребенком, я тебя однажды поколотил. Ты прыгнула мне на спину, когда я медитировал. Когда ты была ребенком, мы были с тобой на равных. Я с твоим папашей-клоуном просиживал ночи на кухне, мы с ним ели и пили, пока не падали под стол. Ты мне действовала на нервы, этот вечно вымазанный шоколадом рот, ты мне и сейчас действуешь на нервы.

Коберлинг снимает щеколду и распахивает ворота. «Дружище Коберлинг, — говорит Анна и улыбается: — Ах, Коберлинг, дружище, сколько лет прошло с тех пор, как мы последний раз виделись. Годы!»

«Да, — говорит Коберлинг, — годы».

Наркоман делает два шага и подает Коберлингу грязную руку. Коберлинг ее не берет. Он остается у ворот, его молчаливая и напряженная поза должна дать понять, что лучше бы им отсюда уйти. Что гостей здесь не ждали. Что старая дружба уже ничего не значит. Но они не понимают. Стоят и смотрят. Коберлинг поворачивается, идет по гравию назад к веранде и произносит куда-то в небо: «Если хотите, можете оставаться. Есть комната для гостей, под крышей».

Вечером Констанц возвращается с прогулки, не позже, чем обычно, но для Коберлинга поздно, как никогда. Он сидит на веранде с Анной и наркоманом, имя которого он знать не хочет, и курит одну сигарету за другой. Макс сидит перед наркоманом на полу и слушает истории про инопланетян, друидов, про Новую Гвинею, про конец света. С широко раскрытым ртом, из которого тянется нитка слюны. Левой ручкой он схватился за ботинок наркомана и тихонько, невзначай потягивает его шнурки. Коберлинг презирает Макса за лишенную предрассудков доверчивость, с которой он слушает наркомана. Идиот, думает Коберлинг. Макс, это то, что я называю идиотизмом.

Анна сидит, скрестив ноги, на плетеном кресле, смотрит на Коберлинга и предается детским воспоминаниям. «Что-то с тобой было, Коберлинг. Какая-то смешная история, я не могу вспомнить. Я только помню, как ты с моим отцом сидел на кухне, ночи напролет. Эй, Коберлинг. Ты это помнишь?»