Пол Теру - Моя другая жизнь

Он сказал:

— Ненавижу музыку.

У меня возникло сильное желание врезать ему между глаз, но я сдержался.

Он одобрил мою выдержку:

— Вы молодец. Я раз сказал то же самое одному знакомому, так он расплакался.

Потом Лазард сообщил мне, что это будет чуть ли не катастрофа, если первый миллион окажется у меня в кармане раньше сорока лет. Я успокоил его, что проблема такого рода передо мной не стоит.

Любил потолковать о политике, но, как правило, не утруждал себя даже элементарным анализом. По поводу Ли Кванью, премьер-министра Сингапура, самодура и деспота, Лазард заметил: «Главная его сила в том, что он диктатор, и главная его слабость в том, что он диктатор». Я был обескуражен и не мог решить, сказал он очень мудрую вещь или очень глупую.

Однажды он окликнул меня с веранды:

— Пол, зайдите, я хочу познакомить вас со своим гостем.

В плетеном кресле сидел бледный, сутулый мужчина лет семидесяти пяти, в мятой рубашке, явно страдающий от жары. Голос у него был тихий и какой-то вкрадчивый.

— Нат, это Пол. Будущий великий писатель, — сказал Гарри. — Между прочим, Нат тоже кое-что написал.

— Может, мне это попадалось? — из вежливости спросил я.

Печально улыбаясь — возможно, потому, что ему было очень уж трудно переносить жару, — мужчина поднял вялую кисть и слегка помахал ею в воздухе, как бы снимая вопрос с повестки дня.

— Я собираю в здешних местах материал о проказе, — сказал он.

— В Сингапуре нет проказы.

— Я остановился тут проездом в Джохор-Бару. Там сейчас несколько очагов болезни.

— Лет шесть назад мне довелось работать в лепрозории в Малави. — Я рассказал ему кое-что о колонии прокаженных в Мойо. Он весь обратился в слух и готов был, кажется, внимать мне хоть до рассвета. Задавал очень профессиональные вопросы о методах лечения, об условиях жизни и моральных проблемах. Меня поразил его интерес ко мне и моему опыту. Пожалуй, я редко встречал людей столь болезненных, подавленных и в то же время полных сострадания к ближним. Первое явственно ощущалось в его позе, жестах, в том, как он двигался; он занимал совсем мало места в пространстве.

— Откуда вы, Нат?

Он кашлянул, потом ответил:

— Родом я из Чикаго.

После того как Ахмед увез его обратно в отель, Гарри объяснил, с жадным интересом следя за выражением моего лица:

— Это Натан Леопольд, детоубийца. Помните дело Леопольда и Лоуэба?

Гарри сказал, что этот человек умирает от рака и его выпустили из тюрьмы, чтобы он смог продолжить исследования проказы.

— Меня свел с ним один тип из нашего посольства. Вы ведь навсегда запомните этот день? Вы могли бы даже о нем написать.

К концу месяца у нас составилось простое и удобное расписание занятий. Когда он не был в продолжительной отлучке, мы встречались два-три раза в неделю в одно и то же время — ближе к вечеру. Усевшись на террасе, мы непринужденно беседовали и пили чай. Через час мистер Лой приносил Гарри джин с тоником, а мне — пинту пива. Обычно речь велась о поэзии, но я уже знал, что Гарри почти ничего не читал, и бестактно было бы спрашивать его мнение о том или ином авторе. Он хотел быть моим учеником и слушать мои рассуждения о стихах. Но он хотел также, чтоб и я слушал его рассказы о жизни, женщинах, еде, питье, жаре, власти и деньгах. Таким образом, мы поочередно менялись ролями. То я был его учеником, то он моим. Он говорил, что считает это очень приятным времяпрепровождением.

В выходные и почти каждое утро в будни я работал над романом. Выполнив свою дневную норму, шел купаться или играть с Алисон и мальчиками. То был замечательный образ жизни, а плодотворный труд — роман шел как по маслу — вселял в меня ощущение безопасности. Хоть мою радость и подтачивала мысль, что мы оторваны от Сингапура, только эта изоляция и делала мою жизнь жизнью.

Что касается поэтических опытов Лазарда, то тут помочь, в сущности, оказалось нечем. Его сложные отношения с английским языком можно было бы подытожить его собственным выражением «сильно уникальные». «Я — печатающийся поэт», — сказал он мне как-то. Мне оставалось лишь дивиться, как два его стихотворения попали на страницы журнала. Его стиль — если это слово вообще можно употребить применительно к заурядным, плоским суждениям, безвкусным описаниям — был беспомощен и неловок, даже груб, но это придавало его строфам какую-то примитивную силу, о которой я мог отзываться с похвалой, почти не лицемеря. По крайней мере, мне хотелось так думать.