Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

Разве что действительно начать строить все заново.

Я подошел к груде камней, ни ящерки, ни жуков давно уже здесь не видно, зато бабочки порхают стайкой, держась в полете одна за другой.

Это явно развалины когда-то стоящего дома. Чем он был, часовней или жилым помещением, того мне не скажет никто, но я начинаю растаскивать камни, грубо обтесанные, потемневшие от времени, хотя когда-то они были светлее, не белыми, конечно, пусть светло-серыми, как мелькнувшая перед глазами ящерица, но и не того мрачного оттенка, как сейчас.

На одном из камней заметна неразборчивая надпись. Еще светло, я вглядываюсь в нее, пытаясь понять, какого алфавита эти буквы, арабского, греческого или латынь?

Если здесь строить дом, то этот камень должен будет положен первым над дверью, чтобы, перед тем как переступить порог, ты смотрел на него и пытался понять, что за слово было выбито древним каменщиком много веков назад.

Оберег, защита, заклинание или молитва?

Солнце уходит с поляны, но перед тем, как тень накрыла ее, последний, случайный луч вдруг стер наслоения поздних времен и надпись открылась мне, будто была сделана лишь вчера.

Два слова, выбитые очень давно, mis gibi.

И я понимаю, что это было действительно здесь, неведомым мне путем я оказался там, куда и стремился. Все одно к одному, предчувствие, интуиция, озарение, как это ни называй, но я там, откуда пошло это слово, мюсгеби, что заключает в себе волшебный, во многом утраченный смысл, в котором поиски то ли счастья, то ли покоя. Состояние, что лишь иногда дает тебе чувство всей полноты жизни, для чего мы и были созданы некогда Богом.

Состояние мюсгеби, в поисках которого я и прилетел в эти края еще в самом начале сезона, который неумолимо подходит к концу.

Я не знаю, что будет дальше, может, я действительно поселюсь на этой поляне и начну отстраивать жилище, разрушенное временем, хотя ведь с меня взяли слово и его надо держать.

Иначе они меня не отпустят, ни мать, ни все остальные. И опять нагрянут эти душные сны, от которых некуда деться. Только вот стоит представить себе сумрачный город, с этими улицами, где так редко бывает солнце, забитый машинами, с серыми домами, которые хочется перекрасить в любой цвет, кроме черного, так становится невмоготу, комок подступает к горлу, и жалость становится единственным чувством, что поселяется в сердце.

— Сострадание, — слышу я слова матери, — тебе этого всегда не хватало!

Мне хочется ответить ей тем же, но я решаю промолчать. При жизни мы и так наговорили друг другу море гадостей, пора уже успокоиться, и потом, кто знает, как я в свое время почувствую себя в ее призрачном мире, а ведь я все равно окажусь там.

Поляна уже в густой тени, пора возвращаться.

На прощание я глажу ствол чинары, он все еще теплый, кажется, я чувствую, как по нему течет зеленая кровь.

Смех матери провожает меня, подталкивая в спину, и я вдруг понимаю, что больше не окажусь здесь никогда. Это ее поляна, и нам не надо больше встречаться, а волшебство этого места я найду и в другом. Ведь если ты хотя бы раз ощутил на себе, что это такое, состояние мюсгеби, то невольно будешь пытаться вернуться в него. Это сильнее наркотиков и алкоголя, разве что любовь в чем-то подобна ему, но лишь в чем-то. Мюсгеби не просто захватывает тебя, оно не разрушает, хотя кого-то не разрушает и любовь.

Несколько дней спустя я уже был в Стамбуле и ждал пересадки на рейс до города, притулившегося между старых, разрушенных гор в самом центре империи.

И понятия не имел, смогу ли вернуться.

Свадьба Марины и Озтюрка была назначена на конец сентября, когда начиналось желтое лето.

Об этой поре мне рассказал Мамур.

Алтын Йаз, золотое лето… Бабье, индейское, у каждого народа свои названия, разве что есть разница в наступлении этой божественной паузы, когда затихающий перед моментом очередной маленькой смерти мир внезапно начинает сверкать своими лучшими гранями, давая возможность почувствовать, как оно это было, в Раю.

Дома этим дням предшествуют холод и ливни, лето погибает в августе, тогда же наступает и осень. И прочерк бабьих мгновений возможен лишь в сентябре, да и то если циклоны Атлантики сдадутся под натиском жаркого воздуха с азиатских равнин.

Весь конец августа я платил по счетам, ожидавшим меня в родном городе. Призрак матери перестал преследовать меня. Даже тогда, когда я пришел на ее могилу, она не возникла по своему обыкновению из воздуха и не стала бередить мое сердце звуками голоса, который больше я не услышу.