Ференц Мора: Дочь четырех отцов

Академиком я не стал, ибо никогда не отличался бурной фантазией. Именно поэтому мои работы не раз привлекали внимание зарубежных археологов. Кое-что заметили и у нас. Стало известно, скажем, что я откопал самое древнее в мире осиное гнездо. Оно лепилось к глинобитной хижине каменного века и стало с годами твердым как кирпич. Гнездо ничем не отличалось от нынешних. Осам, должно быть, было стыдно, что их архитектура за пять тысячелетий не сдвинулась с места. Мне же эта история снискала славу. Тут-то меня и избрали почетным председателем общества пчеловодов. (А что было бы, если бы я нашел не осиное гнездо, а первобытный улей!)

Так я жил-поживал до самой весны, вкушая скромные радости будней и потихоньку забывая о том, что я не только Мартон Варга, но еще и Пал Эркень. Вообще-то писательские амбиции живучи, как бездомные котята; их можно закопать, утрамбовать землю, но мяуканье еще долго будет терзать вам уши. И все же в один прекрасный день они замолкнут, особенно под гнетом вашего приближающегося сорокалетия.

Тут-то и пришло письмо из одного будапештского издательства. Оно было адресовано Мартону Варге, но по сути обращено к Палу Эркеню. Издательство заказывало мне роман.

Меня явно с кем-то перепутали, — улыбнулся я про себя. Я никогда и ничего не писал в прозе, за исключением эссе. В последних, как правило, говорилось о чем-нибудь вроде формы венгерских мечей бронзового века в сопоставлении с микенской культурой и прочих мало кому интересных вещах.

Разумеется, отвечать я не стал, а письмо показал только одному человеку — моей машинистке, с которой мы прекрасно ладим. Собственно говоря, она студентка, учится в университете, причем куда более старательно, чем я в свое время. Получив разрешение пользоваться моей библиотекой, она в благодарность решила навести в ней порядок. Таковы студентки, а в особенности те, что изучают классическую филологию. Проходят десять подвигов Геракла и немедленно решают перещеголять героя одиннадцатым. Видит бог, если бы у меня был такой вздернутый носик и такие блестящие глазки, как у Герминки, я предпочел бы лаврам Геракла лавры Елены.

Говорил я об этом Герминке, разумеется, исключительно в шутку. Она лучше, чем кто бы то ни было, знала, что единственный огонь, который во мне пылает — холодный огонь, или свет разума. Черепаха — и та создание более романтическое. Мы с Герминкой именно потому и сдружились так славно, что никто из нас не краснел, копаясь в древностях александрийской эпохи. А между тем среди них попадаются довольно неприличные вещицы.

Итак, девушка посмеялась над письмом вместе со мною. Она веселилась даже больше моего, поскольку не подозревала о моем тайном грешке. Последним поэтом, которого она боготворила, был Альбий Тибулл. Я самолично помогал ей выискивать у него аблативусы абсолютусы.

Так-то оно так, да только неделю спустя получаю я второе письмо. Дескать, извините, господин писатель, почта у нас работает плохо, да и Вы, должно быть, очень заняты, а все же было бы хорошо, если б Вы выкроили время и написали для нас роман.

Мне как раз нужно было ехать в Будапешт делать доклад об уймайорских захоронениях на заседании Археологического общества. Что ж, если я все равно буду в Пеште, — рассудил я, — то почему бы не навестить этого окаянного издателя и не сказать ему, что я о нем думаю. Пусть отвяжутся от меня со своими романами, не мое это дело.

Однако гнев мой улетучился, как только поезд выехал в чисто поле. Черешневые деревья стояли в свадебном уборе, золотые чашечки калужницы гостеприимно сзывали пчел, в садиках возле дорожных будок трудились молодайки в алых платочках — и в душе моей зазвучала музыка. В самом деле, с какой стати грубить издателю, который всего лишь проявил ко мне внимание? Ежели он готов удовлетвориться томиком стихов, я охотно предоставлю ему что-нибудь из старых запасов, а вот с романом ничем помочь не могу — не мой профиль.

Задумано было прекрасно, а вышло совсем по-другому. Беда в том, что я вечно всем уступаю. К примеру: присматриваю я в витрине красивый галстук, захожу в магазин, объясняю, что мне нужно, приказчик выставляет на прилавок шкатулку, но нет в ней черного в синюю крапинку, за которым я охочусь вот уже второй год и который наконец увидел в витрине. А лежит в ней лимонно-желтый в красный горошек, и когда я смотрю на него, мне начинает казаться, будто кто-то рядом со мной скребет пальцем по оконному стеклу.

— Вот, сударь, это то, что вам нужно, — приказчик выхватывает двумя пальцами лимонно-желтую мерзость, — очень красивый и модный цвет.