Т. Корагессан Бойл - Дорога на Вэлвилл

Все! Конец! Доктор лишился способности рассуждать и с воплем ворвался в комнату. Напрасно – Джордж показался в отдалении, от доктора его отделяло три ряда полок, и, кинувшись вслед, доктор вдруг увидел, как целый стеллаж пришел в движение. На него обрушилась стена упакованных в банки фекалий, и он оказался погребен под ними.

– Доктор Анус! – издевательски выкликал Джордж. – Доктор Дерьмо собственной персоной! – Пронзительный подлый смех бился о стены, вырывался в коридор.

Белый пиджак доктора был весь заляпан, анализы уничтожены, лаборатория разорена, один из этажей его Санатория полыхал в огне, но Келлог не сдавался. Нет, он никогда не сдавался. Он полежал лишь мгновение, осознавая ситуацию, окруженный мощными удушливыми испарениями, жалкими испражнениями пораженных автоинтоксикациеи кишечников – они валялись повсюду вокруг него, всех мыслимых оттенков. Одним движением доктор легко отбросил придавивший его стеллаж, словно тот был сделан из картона. Вскочил на ноги и бросился к двери, но там уже никого не было. Он постоял в коридоре, вытирая очки грязным рукавом загубленного пиджака. Его руки почернели от грязи, но все чувства были напряжены. Ранка над глазом кровоточила, плечо он, по-видимому, вывихнул, но ничто не могло остановить доктора. У него была лишь одна цель. Джордж где-то поблизости. Доктор всматривался. Прислушивался. Мог ли он удрать наверх? Нет, на это у беглеца не хватило бы времени, к тому же сверху уже доносились крики, шаги. Там уже началось какое-то движение, поднялся переполох. Мальчишка здесь, черт бы его побрал, он где-то здесь.

И тут доктор заметил негромкий, но упорный чвук, похожий на шум трещотки. Он слышал этот низкочастотный звук уже с минуту, но только сейчас по-настоящему обратил на него внимание. Звук дыхания, воздуха, входящего и выходящего через напряженную гортань. Что это? Что-то знакомое? Доктор растерянно огляделся. И тут в отдалении в коридоре мелькнула какая-то тень. Верткая, припадающая к земле. Фауна, белая волчица-вегетарианка. Вернее, пятнистая волчица, скорее серая, чем белая, ведь Мэрфи припудривал ее только перед лекциями. А где же сам Мэрфи? Каким образом хищница вырвалась на свободу? В следующую секунду доктор все понял: рядом с волчицей в коридоре возникла еще одна фигура, неуклюжая, с развинченными движениями, со скошенным черепом – шимпанзе Лилиан. Снова Джордж. Он пробрался в лабораторию с животными и выпустил их.

– Лилиан! – повелительно рявкнул доктор. – Плохая девочка, пошла в клетку! – И он надвинулся на животных, широко растопырив руки. Заслышав его голос, шимпанзе вздернула голову, но тут же прижала кулаки к полу и обнажила зубы.

– Ииииии! – вызывающе завопила она В ответ на этот клич, наглый, неукрощенный, волчица испустила рычание.

– Лежать, Фауна! – приказал доктор. Он уже бежал по коридору, сверкая очками и думая только об одном: там, за распахнутой дверью, – виновник всех его бед и несчастий. Притаился где-то в лаборатории. Но Фауна не пожелала уступить дорогу хозяину. Рычание становилось все глуше, словно ее душили, мускулы напряглись перед прыжком.

– Лежать! – скомандовал доктор и, высоко подняв руки, – разве могут эти животные напугать его? – бросился прямо на них.

Его постигло величайшее разочарование – Фауна вцепилась ему в правую ногу, точно под коленкой, хваткой внезапной и неумолимой, как сама смерть. Разве он когда-нибудь обижал это животное? И в тот же миг шимпанзе Лилиан сжала его горло парой кожаных длиннопалых рук, которые могли бы раздавить кулаки Джона Салливана, словно орех. То была тяжкая минута. Одна из самых страшных минут в жизни доброго доктора. «Чем он это заслужил? – недоумевал Келлог, падая на пол под двойным весом волка и шимпанзе. – За что Джордж возненавидел его с такой неугасимой, непритупляющейся яростью? А эти животные? Они должны слушаться своего хозяина». Инстинктивно доктор перекатился по полу, почувствовал, как разжимаются и вновь впиваются в его плоть клыки, ощутил прикосновение холодных и влажных плит итальянского мрамора к обнаженной спине – измаранный калом пиджак, рубашка и майка были разорваны в клочья, будто ветошь. Впервые в своей физиологической жизни доктор Келлог испытал сомнение.

Быть может, думал он, изнемогая под ударами кожаных кулаков и почти рассеянно вырывая ногу из терзавших ее зубов, быть может, я ошибался, быть может, вся моя жизнь – надувательство? Лица поплыли перед ним, лица старейшин и сестры Уайт, личики сорока двух усыновленных им сирот, бесчисленные лица бесчисленных пациентов, открытые кровоточащие рты нанесенных им хирургических ран; он видел перед собой Джорджа, Чарльза Оссининга, супругов Лайтбоди. Неужели я мыслил чересчур узко, думал он, был слишком уверен в себе, сам себе вожатый и светоч? Эта мысль причиняла ему более жестокую боль, чем кулаки, зубы и все покушения блудного сына. Настолько жестокую, что он готов был сдаться. Некий голос шептал ему: пусть так, пусть они растерзают мою плоть, пусть они раздавят мои легкие, пусть я умру.