Кристос Циолкас - Пощечина

— Не жалей ее. — Неожиданно он стукнул кулаком по столу.

От удара чашка Коулы подпрыгнула, опрокинулась, кофе разлился.

Извиняясь, Танассис повернулся в сторону кухни и крикнул:

— Зайта, принеси тряпку.

— Я показывал ее лучшим докторам, — продолжал он. — Положил ее в лучшую больницу в городе. Столько денег угрохал на эту суку. Ничего не помогло. Из больницы она вернулась такая же больная, как была. Просто лежит целыми днями, ничего не делая. Я с утра до ночи пашу на заводе, спину не разгибаю, домой прихожу усталый как черт, а она палец о палец не ударит. В доме грязно, постель не убрана, на плите ничего не готовится. Всюду вонь несусветная, дышать нечем. Ну как так можно жить? — Он переводил взгляд с Манолиса на Коулу, словно говоря: только попробуйте мне возразить. — На что нужна такая женщина?

Их разговору помешала молодая официантка. Она подошла к ним и стала молча вытирать их столик. Официантка была миниатюрная, смуглая. Господи, какая красотка! — подумал Манолис. Эх, где мои семнадцать лет?

Коула, не обращая внимания на девушку, грустно улыбалась Танассису.

— Женщина, не способная позаботиться о своем доме, ни на что не годна, — заявила она, затем потрепала Танассиса по руке. — Избаловались мы, Танассис, не ценим то, что имеем.

Манолис подавил смешок. Они же флиртуют друг с другом. Танассис всегда был бабником, неисправимым греховодником. В молодости он был жуткий нахал. Его плотная фигура, лукавая усмешка, ленивый взгляд плутоватых глаз нравились женщинам. Они так и пялились на него, аж шеи выворачивали. Манолиса кольнула ревность, кольнула — и тут же исчезла. Официантка принесла Коуле другую чашку кофе. Манолис поблагодарил ее. Девушка улыбнулась, одарила его милой, снисходительной улыбкой. Я ведь в дедушки тебе гожусь. Я просто старый папули [109] Папули — в переводе с греч. «дедушка». . Эх, старость — не радость. Старость — чудовище.

— И я ее выгнал.

Коула была шокирована оскорбительным пренебрежением, презрением, прозвучавшими в его голосе. Манолис почувствовал, как в нем всколыхнулась ярость. Елени была порядочная женщина, скромная, разве что немного робкая. Ей вообще не следовало выходить замуж за такого повесу, как Танассис. Их брак был ошибкой. Она не была совершенством. Господь наградил ее злобным языком — это был ее самый большой недостаток. Она и в молодости любила посплетничать. Но абсолютно ясно, что она была больна, мучилась. Манолис не верил в болтовню Танассиса про лучших докторов и лучшие больницы. Тот всегда был прижимист.

— А как же дети?

Танассис вскинул брови, глядя на него:

— А что дети? Дети остались со мной.

Коула охнула, потом быстро отвела глаза. Танассис рассмеялся, закурил другую сигарету:

— Да вы что в самом деле, ребята? Разумеется, они остались со мной. Она же чокнулась, подвинулась рассудком. Я выставил ее из дома. Не хватало еще, чтоб эта дрянь отравляла ложью моих детей.

В лице Коулы читался упрек. Манолис избегал взгляда Танассиса.

— Послушайте, — стал оправдываться тот, чувствуя, что они не одобряют его поступок. — Я позволяю ей видеться с ними. А как же иначе? Я ведь не зверь. Они постоянно с ней видятся, регулярно бывают в Греции. Но я не мог оставить их с ней. Это было просто немыслимо. Я сделал единственное, что можно было сделать в этой ситуации: вырастил их сам. — Его глаза горели, лицо было сурово. — А что, по-вашему, я должен был делать? Превратиться в мученика, пожертвовать своим счастьем, продолжать жить с этой коровой? — Танассис усмехнулся. — Нет уж, дудки. Есть только один Иисус Христос, и Он пострадал за нас всех. А я не мученик, я слишком люблю жизнь, и я знаю, что у меня, в отличие от Христа, только одна жизнь — эта. Нет ни рая, ни ада. Только эта жизнь. Черви и личинки уже начали глодать Тимиоса, и нас скоро ждет такая же участь. Я не извиняюсь за свой поступок.

Ты решился, думал про себя Манолис, нырнул с головой, не побоялся позора, скандала. Он посмотрел на Танассиса, и они криво усмехнулись друг другу.

Коула заметила, что мужчины молча ведут между собой разговор, из которого она исключена.

— Разумеется, ты сделал то, что должен был сделать, — чопорно, холодно произнесла она. — Но ты ведь не станешь отрицать, что дети всегда страдают при разводе родителей. — Она поджала губы, выпрямила спину — само воплощение благопристойности, благочестия и нравственной чистоты. Манолис уже в который раз спросил себя, как ему поколебать ее несгибаемую убежденность. Неужели она забыла долгие губительные годы между юностью и старостью, годы ссор, неприязни, разочарований и отчаяния?