Сергей Рафальский - Сборник произведений

Техника, утверждая формальное — политическое — равенство, необычайно обострила неравенство бытовое. В гигантской кухне владетельного герцога феодальных времен жарился порой целый кабан, но браконьерствующий в лесах Его Светлости смерд, совершенно таким же образом и на том же, принципиально, вертеле приготовлял и свою счастливую добычу.

В атомный век для одних остался почти тот же вертел, в то время как другие, щелкая выключателями и реостатами и гудя моторами диковинных приборов, приготовляют пищу без дыма, жара, угара, копоти и чада в ряде почти алхимических процессов. Если несправедливость этого неравенства не огорчает общественную совесть, то не только потому, чо, демократизовавшись, она стала толстокожей: за черной чертой теперь меньшинство, а жизнью правят законы большинства…

Это трудно объяснить упоенным достижениями цивилизации обывателям, но вот именно сытое большинство всего более несправедливо, потому что ни разжалобить его, ни восстать против него невозможно.

«По-с-с-с-ст!» — предостерегающе зашипел, с грохотом подкатываясь к перрону, красно-зеленый состав и выбросил прямо на Александра Петровича и его крамольные мысли тесную толпу оголтелых в торопежке пассажиров.

Начинался Великий Вечерний Разъезд, и народу было очень много. Отрывая собственные полы и беспокоя чужие мозоли, Александр Петрович кое-как втиснулся в переполненный вагон и судорожно уцепился за скользкую — как будто влажную от чьих-то недавних рук — колонку. Следуя капризам водителя и тормозов, он всем корпусом налегал то на мягкую грудь передней, то на твердые (от корсета) бедра задней дамы, и вполне ощущал и ту, и другую, но лицо его не выражало ни затаенного сладострастия, ни холодного равнодушия, ни заинтересованности, ни безразличия… Короче говоря — отражая весь комплекс эмигрантских судеб, физиономия Александра Петровича всего более напоминала морду заезженной водовозной клячи, которая твердо знает, что «в этой жизни ничего уж не поправится» и что полный желоб золотистого овса и душистые утренние луга с мягко похрустывающей на зубах травкой, воспетые всеми без исключения поэтами и романтиками лошадиного мира, — созданы не для нее.

На «Одеоне» Александр Петрович вылез и для рассеяния души решил пройтись среди молодежи по Сен-Мишелю. Когда-то он очень любил Латинский квартал, но с каждым годом обижался на него все больше и больше: молодые люди, а в особенности молодые девицы, катастрофически стали уклоняться от тех образов, которые благоговейно лелеяло его стареющее сердце. Так что, несколько раз мысленно сплюнув при виде растрепанных, в потертых штанах, млекопитающих как будто женского пола — Александр Петрович решительно повернул к Люксембургу.

На крошечной площади Ростана две позеленевших наяды из огромной раковины источали в круглый бассейн такое ничтожное количество воды, как будто получали ее по карточкам. Напротив, за высокой решеткой, деревья зеленели, несмотря на пыль, статуи серели от пыли, дети в пыли культурно забавлялись. На скамейках и на стульях полудремлющие старички развлекались невинным созерцанием перекроенной садовниками природы и перекроенных эпохой людей, а молодые ждали, читали, учились, жевали, скучали и порой — прикрывшись газетой или книгой — следили за соседом или соседкой, с легкой надеждой на совместное кино, со всеми логически истекающими из него последствиями. Ничтожный процент заинтересованных показывал, какой жестокий урон романтическому быту в самой галантной стране мира нанесли равноправие, материализм и всеобщая скука нового времени.

Александр Петрович уважал Люксембургский сад, как предельно разработанный образец «прекрасной эпохи». Однако в последние годы каждый раз невольно спотыкался и отшатывался, как будто ему ткнули под ложечку, возле той, со старым французским вкусом распланированной, лужайки, на которой благодарные современники соорудили памятник студентам — «резистантам»… Две фигуры, отдаленно напоминающие отощавших на галерах запорожцев, с которых безжалостные, но малоопытные турки заживо содрали кожу — пытались выразить героическую жертвенность: одна — стоя во весь рост с растопыренными ногами и полным половым недоразумением, другая — лежа в скрюченном состоянии, с задранными культяпками наскоро отрубленных рук и ног.

И казалось, что оскорбленный этим бронзовым дикообразом весь Люксембургский парк — подобно лесу из «Макбета» — готов сдвинуться с места, чтобы искать по свету уголок, еще свободный от эстетических разбойников, преодолевших даже прославленный французский вкус…