Сергей Рафальский - Сборник произведений

«У молодых, — говорил он, — теперь ветер в голове… Им все равно, где жить — лишь бы деньги… А я человек старый. Когда я был еще совсем маленький, — к отцу в лавку приезжал мужик и у него был сын, такой же ребеночек, как и я… Так он делал из своей свитки свиное ухо и показывал его мне… Теперь он стал сукиным сыном, кровопийцей, кулаком, гидрой контрреволюции и лежит где-то здесь под землей… Так я хочу лечь рядом с ним — больше он мне свиного уха не покажет!»

Когда появился о. Афанасий, узнав, что молодой иеромонах принадлежит к патриаршей церкви, раввин спросил с ироническим сочувствием:

— Что, сынку? Помогли тебе твои ляхи?

Отец Афанасий сперва ничего не понял, а сообразив наконец (не без посторонней помощи), удивился, откуда в простом на вид человеке такая интимность с классиками. Ему, мало знакомому с местечковым бытом, почудилась в раввине явная фальшь, и он поделился сомнениями с эсером. Тот весело рассмеялся:

— Что вы, отче. Не забывайте, что евреи гораздо сложнее нас: мы живем под особым строем сорок лет, а они чуть ли не сорок столетий. За такое время каких только рефлексов не нахватаешь. Уверяю вас, что это очень хороший и вполне порядочный человек.

— А за что он сидит?

Эсер посмотрел на о. Афанасия лукавыми глазами:

— А как вы думаете?

— За контрреволюцию?

— Нет. За попытку нелегального перехода государственной границы…

Вместе с о. Афанасием, эсером и раввином в той же комнате помещался и четвертый член их — как они шутили — Верхней Палаты: бывший владелец книжного магазина, библиотеки-читальни в главном городе одной из новоприсоединенных братских республик. Проживая в буржуазной стране, он настолько сочувствовал Великой Революции, что даже состоял в обществе культурного сближения со страной победившего пролетариата. Разумеется, концентрационные лагеря он считал контрреволюционными баснями и — во время войны — ждал, как светлого праздника, прихода красных освободительных войск… И ровно через месяц после этой знаменательной даты оказался в том самом месте, в существование которого так прочно не верил. Как гегелевская диалектика — поставленный марксизмом на голову, он все еще не пришел в себя, трудно приспосабливался к обстановке построенного социализма и, боясь попасть впросак, обыкновенно помалкивал.

В другой комнате — Нижней Палате — работали главным образом растратчики и с ними весьма забавный человечек, еще совсем молодой, упорно скрывавший, за что посажен… У него были две страсти — стишки и фигурки из бумаги.

Как только о. Афанасий появился в канцелярии, молодой человек подошел к нему:

— А я сегодня ночью стишки придумал!

— Какие стишки?

— А вот:

— Зачем же вы Пушкина так обокрали? — попрекнул его эсер.

— Почему — обокрал. Просто для разгона строчки взял… Вот Лермонтов сколько брал, а считается большой поэт…

— А кто же тебе сказал, что у тебя прелесть-то нежная, — грубо хмыкнул один из растратчиков.

— А это для поэзии полагается…

В свободную минуту он всегда придумывал стишки, но если заводился не служебный разговор — тотчас доставал лист бумаги и начинал его складывать и перегибать во все стороны, пока, наконец, не получался какой-нибудь сложнейший петушок или невероятный кораблик.

И в Верхней и в Нижней палате жили довольно мирно, никаким особым утеснениям от начальства не подвергались, так что человеку „со двора» могло показаться, что попал он в самое обычное «вольное» учреждение. Вот разве истопник — он же уборщик и рассыльный — мог бы встревожить ничего не подозревающее внимание.

Очень скоро о. Афанасий понял, что был направлен в этот лагерь именно из-за исполнявшего все эти три высокие обязанности сразу, широко известного среди церковников епископа Павла. Теперь все, кому следует, будут знать, что иеромонах Афанасий тоже был заточен и пострадал за веру.

Будущий епископ Павел был молодым гражданским инженером, когда началась война, и ему представился широкий выбор между школой прапорщиков и артиллерийским училищем. Однако он настолько живо и точно представлял себе, как его убивает шальная пуля в окопной грязи, или перерезает пулеметная очередь во время перебежки, или коверкает осколок снаряда на наблюдательном пункте, что совершенно не мог вынести самой мысли о военной форме и — чтобы избежать позиций — своевременно постригся в монахи. Для белого духовенства ему не хватало жены по сердцу, и он думал, что в будущем труднее будет развязаться с нелюбимой женщиной, чем с иночеством.