Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

Было слышно, что думает он о другом, и от этих мыслей ему уже совсем невмоготу.

– Давай еще раз на лесопилку сходим? – предложил отец Константин.

– А толку? Все равно не отопрут, – откликнулся Костя и зашуршал своей болоньевой курткой.

Они вышли под серое небо и двинулись по размытой дороге. Под ногами чавкала грязь. Лужи морщились от промозглого ветра. Казалось, что наступила осень и теперь так будет всегда.

Костя шел впереди, засунув руки глубоко в карманы. Воротник куртки был поднят, но это не помогало: за шиворот текла ледяная вода с небес. Он вдруг повернулся к отцу Константину мокрым злым лицом и крикнул:

– Ну, и где же твой Бог?

– Здесь.

Костя подошел к нему почти вплотную, как в минуту их знакомства, и глухо выговорил, глядя вбок:

– Я убью кого-нибудь.

Отец Константин осторожно его обнял. Костя не вырывался.

– Ты меня все равно не удержишь, – безнадежно сказал он, уткнувшись лбом.

Дождь припустил с новой силой. А они все стояли на краю дороги, промокшие насквозь. Вдвоем.

Наконец Костя отстранился, высморкался в щепоть и устало, по-взрослому, произнес:

– Когда все кончится, отдашь меня в суворовское. Может, там обуздают.

Вовка свирепо крутил баранку, объезжая бездонные лужи, где можно было увязнуть навсегда. Он непрерывно курил и бранился на весь салон, в котором второй рейс подряд не было ни одного пассажира:

– Гнида! Паскуда! Мог бы генерала возить!

Вовка затормозил посреди елового леса и вылез по нужде.

– Потаскуха! – невнятно проревел он, сжимая зубами фильтр и кривясь от едкого дыма, лезшего прямо в глаз.

Тут Вовка поперхнулся, выронил сигарету и рывком натянул штаны. Из придорожной канавы, заваленной всяким сором, на него в упор смотрела психовка. Молниеносно он вскочил в кабину и дал газ.

Вовка служил не в горячей точке, но небоевые потери случались и в его части. Так что покойников он на своем веку повидал, и эту последнюю неподвижность вычислял на раз, безошибочно отделяя ее и от обморока, и от самогонной комы.

В канаве, без всяких сомнений, лежал мертвец.

Пулей пролетев еловый лес, Вовка немного сбросил скорость. Голова трещала от лихорадочных рывков мысли. В милицию? В деревню? В скорую? «Газель» шла все тише. На середине бескрайнего поля, истошно заматерившись, он повернул назад.

Оранжевую Любкину жилетку он увидел еще издалека и удивился, что не заметил ее раньше, в предыдущем рейсе. Все тем же армейским чутьем Вовка знал: психовка здесь уже давно. Сутки, а то и двое.

Вовка надел перчатки, в которых ковырялся в двигателе, закурил, чтоб не чувствовать запах, и шагнул в канаву. Первым делом он закрыл Любке глаза. Потом прихватил ее под мышки и с трудом потянул. Психовка нечеловечески закричала. Вовка отпрыгнул, нырнул в «газель» и только там понял, что это надрывается на сухом суку ворона.

Докурив всю пачку, он снова вышел под дождь. Ему показалось, что за эти двадцать минут Любка стала еще тяжелее. Не решаясь материться, он кое-как втащил ее в салон и положил в проходе.

Возвращаясь с лесопилки, где им, конечно же, никто не открыл, они увидели «газель» у церковной ограды. Вовка стоял рядом под дождем. От того, что он не сидит в кабине, а мокнет на улице, все уже было ясно. Костя маленький вцепился в руку Кости большого.

– Иди домой, пока мы здесь, – сказал тот.

Мальчик с ужасом замотал головой.

– Тогда к Серафиме.

Костя убежал. Вовка с отцом Константином молча внесли Любку в сарай и опустили на пустой дубовый стол.

На отпевание психовки неожиданно собралась почти вся деревня. Только Костя забился в подпол, за ящик, где дед Ефим хранил краски, и никуда не пошел.

Любка лежала посреди церкви нарядная, как никогда в жизни. Евдокия Павловна принесла ей свое состарившееся в шкафу выпускное платье из голубого шелка. Вовка, пьяный с утра, приволок за пазухой туфли на каблуках, которые еще до армии купил вероломной подруге, замышляя свадьбу.

Отец Константин произносил слова службы, и людские лица плыли и дробились у него в глазах, мешаясь с огоньками свечей. В отличие от Вовки, это была его первая смерть. И он шел сквозь нее почти бездыханный, неотвратимо приближаясь к моменту, когда ему придется что-нибудь сказать от себя.

И вот хор, состоявший из одной Клавдии Ивановны, умолк. Толпа зашевелилась и подступила к гробу. Отец Константин шагнул вперед, как в пропасть, и услышал собственный голос, который поначалу не узнал:

– Прости нас, Люба. Тебе было холодно с нами. И каждый из нас отчасти перед тобой виноват.