Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Понимаю, никто не решается оставить обреченный город, но сильная, твердая рука нужна направлять плот, женщинам не под силу, а кроме того — не вырастить на­ших детей без мужчин, кто обучит ездить верхом, охо­титься и всяким иным делам...

Никто не повернул головы, и Зе, почувствовав взгляд конселейро в затылок, резко обернулся. Как напряженно скрестились их взоры — конселейро и первого среди ва­кейро... Как разговаривали глазами! И Мендес Масиэл кивнул слегка — договорились они о чем-то, и Зе про­светлел на миг, расправил плечи, ясно знал теперь, что делать дальше, до конца своих дней. Обретал себя Зе, врожденная гордость была во всем облике, но внезапно понуро склонил голову, принял нарочито горестный вид.

— Бросать жребий нет времени, — сказал Мендес Ма­сиэл. — Плоты надо спустить нынче вечером, ночью или днем надо ждать каморцев. Кто отправится?..

— Я. Я вывезу их, конселейро.

Все головы повернулись к Зе — сам, по своей воле оставляет город! Кровь ударила Зе в лицо, но он упрямо продолжал:

— Два человека нужны, да?

— Да, два.

— Рохаса возьму с собой.

— Очень хорошо.

— Когда отправиться? — Прежний энергичный Зе был перед всеми. Он не обращал внимания на осуждающие взгляды.

— Как только стемнеет.

— Понимаю, конселейро. Сложное и почетное это де­ло, и лучше меня никто не вырастит мальчиков, так, конселейро ?

— Да.

— Именно поэтому я отправлюсь с ними.

Покоробило канудосцев от его слов, не понравилось решение Зе беззаботно оставить город перед неизбежным сражением... Даже Мариам растерялась.

— Я-то чем провинился перед вами, конселейро? — Голос Рохаса дрожал, и, волнуясь, он впервые произнес длинную фразу: — Чем я хуже других, по-вашему? Тру­диться не умею или с врагом биться? Раны у меня давно зажили, и, в отличие от кое-кого, ни жены у меня, ни де­тей, чтоб увязаться за ними.

— Ты отправишься со мной. — Зе побледнел, но отшу­тился: — Чем я хуже тебя? Тем, что ран не имел? И я мог их получить, и если отправлюсь с женщи­нами...

Но Рохас презрительно, безжалостно бросил:

— У тебя дареная жизнь...

Рука рванулась к мачете, но Зе сдержал себя.

— Не все обстоит так, как тебе представляется, Ро­хас, — тихо проговорил Мендес Масиэл, еле давалось ка­ждое слово. — Очень вероятно, что каморцы нападут на вас в пути, и, как знать, не тебя ли ждет самая жестокая схватка...

— Я в Канудосе хочу погибнуть.

— Стыдись, Рохас...

Пастух смущенно опустил голову.

Вечерело, сонные куры забирались на низкорослые деревья.

— Птиц заберите с собой. И на новом месте пусть пе­тух будит вас на заре, — конселейро слабо улыбнулся. — Весь скот увезите и десяток лошадей... на двух плотах разместятся. А теперь присядем, помолчим... так при­нято перед разлукой... попрощаемся, когда стемнеет, кто как захочет...

До наступления темноты избегали смотреть на мате­рей, жен, детей, сидели удрученные, а когда встали, в сгустившихся сумерках ясно было видно — окаменели люди душой... А потом совсем стемнело, и, казалось, все пришло в движение; казалось, люди утешали друг друга, плакали, причитали, затаив дыхание, обнимали близких, вбирая в себя знакомое родное тепло, нежно, бережно гладили притихших детей по головке прохладными за­скорузлыми, как кора, руками, целовали в лоб, кто-то тайком осушал слезы; смешалось все в кромешной тьме, люди будто ласкали друг друга, и те, что оставались, с надеждой опускали руку на плечо соседа, с верой смот­рели на сограждан, притихшая река не перекрывала шо­роха шагов, движения, печаль и ласка проникли в души, и если кто-то задевал ненароком другого, улыбался ему виновато — так казалось Доменико, в самом деле каза­лось так в сплошной темноте.

...Ничего похожего не происходило, недвижно стояли люди, безмолвно.

Удалились плоты, и все обернулись к конселейро, по­светили лучиной в лицо — не дышал конселейро.

Опустили головы, поникли понуро — дети, матери, жены реке беззащитно доверены были и, наверно, навеки потеряны. Дон Диего, и странный, и чуждый, предал всех, скрылся позорно, исчез... Зе Морейра, первый ва­кейро, им примером служивший недавно, умом и десни­цей опорою бывший, совсем изменился, уклонился от битвы... И каатинга, надежда, защита былая, бессильно лежала... Мануэло, веселый вакейро, замучен был в пыт­ках... И другой настоящий вакейро, безответный Рохас, трудяга, против воли покинул их город... А воплощенье их единенья, укреплявший словом их дух, конселейро, их вера, не дышал уже более. Лежал на родной земле Канудоса, обратив лицо к небу.