Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Доменико вспыхнул, потупился, машинально соскреб глину с ладоней, сконфуженно двинулся к дому — тихо лег, пристыженный, с головой укрылся сеном. А Зе Мо­рейра все стоял неподвижно у дерева, удивленный слегка чудачеством скитальца, но не до него ему было, свое го­ре снедало...

— Полагаешь, так будет лучше? — усомнился великий маршал.

— Да, так точно, мне кажется, грандиссимохалле, — угодливо улыбнулся великий мастер кисти Грег Рикио. — По-моему, уши следует оставить на месте, поскольку ли­цо ограничено ими, а само лицо мы переделаем, улуч­шим — в смысле ракурса — и добьемся исключительной впечатляемости; из одной глазницы у нас будет торчать, например, средний палец руки, грандиссимохалле, а в другую воткнем большой палец ноги, что внесет изы­сканную диспропорцию, а ненарушенная боковая про­порция, в данном случае в виде ушей, еще более подчерк­нет несуразность лица. Было б желательно отрезать, изъять и губы — оскаленные зубы, естественно, произве­дут желаемый эффект, грандиссимохалле, поскольку вы­зовут определенную ассоциацию.

«Талантлив, мерзавец», — мелькнуло у маршала Бе­танкура.

— Прошу простить, но позвольте высказать еще одно соображение, если разрешите... Можно?

— Валяй.

— Зря отрубили голову до конца; повиснув на коже, она производила б неизгладимое впечатление, это можно исправить, правда; пришить ее в одном месте, а если со­благоволите, густо обмотаем кишками и прикрепим к торсу, поистине будет потрясающе, великолепно, гран­диссимохалле.

— Согласен.

Не выносил вида трупа Грег Рикио — чувствителен был, экспериментировал на манекене.

— И еще одно, грандиссимохалле. Мне представляет­ся, что через проклятую каатингу труп надо перебросить в мешке, иначе издали увидят исковерканное тело и свы­кнутся с его видом, пока дойдут и подберут — пропадет элемент внезапности, а это плохо, — раболепно рассу­ждал Грег Рикио, склонившись над манекеном, с двумя делами управлялся одновременно — высокоодаренным считался. — А если в мешке будет, ошалеют от неожидан­ности, когда развяжут, и мы добьемся поставленной це­ли. И эту линию следовало бы видоизменить... Вот так... И там, и еще вот тут...

Разогнул Грег Рикио занемевшую спину — передох­нуть; весьма удовлетворенный, безмерно довольный со­бой, окинул взглядом проделанную работу:

— Уродливый он, верно, грандиссимохалле?

Старый Сантос у каатинги натолкнулся на мешок, угрюмо заглянул в него — и, не будь в нем пастушеской двууголки, возможно, и не сообразил бы ничего. Потря­сенный увиденным, бережно взвалил на спину ношу, по­нес в Канудос. В немом ожидании обступили люди Сан­тоса. И без того всегда хмурое, потемневшее сейчас от гнева лицо его не сулило ничего радостного, а он осто­рожно опустил мешок на землю, высвободил из него со­держимое и отвернулся. Леденящая тишина наступила в Канудосе, дети попрятались за взрослыми, подавленно молчали мужчины, невыносимая скорбь разрывала душу, с жалостью взирали они на останки вакейро, — откуда было им знать, как погиб Мануэло!.. Широким кругом обступили канудосцы убитого, лишь один Зе оставался дома — не выходил, избегал он света; но гнетущая, не­стерпимая тишина подсказала все, посерел Зе. Выбрался из круга Старый Сантос, пошел за лопатой, киркой. Ока­менела, не дышала Мануэла, только из прикушенной губы текла кровь. Никто не причитал, никто не оплакивал вакейро. Позже, ночью, наедине с собой они отвели душу слезами, по всему Канудосу разносились приглу­шенные звуки. А в этот час стояли безмолвно, — просчи­тался маршал Бетанкур; содрогаясь от горя и ужаса, ка­нудосцы, жившие в ожидании борьбы и смерти, сейчас, как ни странно, словно утешились — хотя бы вот Рохас, он думал: «Подумаешь, если умру... такого истерзали, загубили в муках, а кто я, что я рядом с Мануэло!» «К тому ж, — будто продолжал мысль Рохаса Иносенсио,— в бою умирать наверняка легче... Погодите ж, мерзавцы, покажу я вам...» Перестарался Эдмондо Бетанкур, не рассчитал — из каморского опыта исходил, не знал, с ка­кими людьми столкнется, ему непонятными, неведомы­ми, не представлял себе их и не мог представить. И на­мека на страх не было в душах канудосцев; скорбеть, конечно, все скорбели, тяжело, невыносимо, но сильнее всех страдал все же Жоао Абадо — не признавал весело­го зятя, по-особому красивого, ладного, сторонился его, а теперь глаз отвести не мог с изуродованного так бесче­ловечно... Не выдержал, подошел Жоао поближе, горест­но покачал головой и наклонился, как-то нараспев прого­ворил: «Эх, Мануэло Коста, эх, Мануэээло!..» — с силой хлопнув себя по бедру. И вышел из круга, уронив голо­ву. Следом Сенобио Льоса подошел к телу и тоже уда­рил себя по бедру, угрюмо протянул: «Мануэло Коста, Мануээллоо...» И так один за другим все мужчины по­прощались с изувеченным мертвым вакейро, кроме ут­кнувшего лицо в сено Зе Морейры. И когда все отошли, Мендес Масиэл, не дрогнув душой, неторопливо выта­щил из глазниц Мануэло воткнутые в них пальцы, раз­мотал кишки и, придав телу хоть немного пристойный вид, положил покойнику на грудь двууголку, а могила давно была вырыта Старым Сантосом. Бережно опусти­ли в нее Мануэло, засыпали землю горстями — так, гор­стями, какой легкой была земля канудосская, вынутая из глубины впервые!..