Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

А Бибо беззаботно расхаживал по селению, говоря: «Еще немного — и наступит осень...»

Умело брошенный камень трижды отлетел от воды, и там, где мелькнул напоследок, широкими кругами разошлась волна.

— Молодчина! — одобрил Беглец. — Попробую-ка я.

— Плоский нужен камешек, вот этот хорош.

— Посмотрим...

Беглец запустил камешек — он канул в воду.

— Не так! — Доменико изогнулся. — Во как надо...

Камешек пронесся, пять раз отскочив от воды.

— Браво! —Беглец похлопал его плечу. — Браво, Доменико!

— Что вы сказали?

— Браво, говорю.

— Что это значит?

— Ничего особенного, по-вашему — молодчина, мо­лодец.

— Никогда не слыхал.

— Где тебе было слышать! Так в городе говорят.

— В каком?

— Да в любом, в Краса-городе, например, только и слышишь...

— А что это за город такой...

— О-о... — Беглец откинул голову, прикрыл веки, перенесся куда-то далеко. — Пестрый люд в Краса-городе, и все равно — одинаковые они там все, схожие друг с другом.

— Почему?

— Потому что все они горожане.

— Как — горожане...

— Ну так. Не знаю, как тебе объяснить, Доме­нико...

— А он большой?

— Еще бы! Дома красивые — розоватые, голубо­ватые... А вообще знай — город потому и называется го­родом, что он большой, а маленький уже не город, понял ?

— Да.

— Если попал бы в Краса-город, увидел бы ко­рабль, — Беглец хлопнул себя по колену. — Там большое озеро, не то что ваше, — он указал рукой. — Хоть с дерева огляди, края его не увидишь. По озеру корабль ходит, людей перевозит.

— И много?

— Ха, сколько хочешь.

Беглец схватил камешек, подкинул и, ловко поймав, безмятежно продолжал:

— Ты бы на тамошних женщин полюбовался, ухо­женные... не чета деревенским — белокожие, на солнце не жарятся...

Доменико затаил дыхание.

— Народу — тьма, тронутых умом и то четыре. А у вас тут их вовсе нет.

— Сумасшедших? Нет, была одна, в волосы цветы вплетала.

— А еще что делала?

— Ничего, в косы цветы вплетала.

— Э-э, — Беглец махнул рукой, — если так судить, в Краса-городе всех женщин тронутыми сочтешь. Ну что в этом особенного, Доменико, — цветы в волосы впле­тала!

— Не знаю... Без всякого повода... Если б праздник какой...

— Подумаешь, какое дело!

— Да еще замужняя.

— Ну и что, женщина есть женщина.

— Не знаю, у нас тут ее тронутой называли...

В башне на окраине селения хранилось Сокровенное Одеяние. С факелом в руке отец поднимался по крутым ступеням меж толстых замшелых стен, подходил к замк­нутой массивным запором двери, и дверь, тягостно по­скрипывая, покорялась легкому нажатию пальцев. Задум­чиво с порога устремлял он взгляд на мерцавшее Одеяние. Посреди круглой комнаты на низкой деревян­ной тахте разложено было бесценное платье. Отец не спеша приближался к Одеянию, озарял его факелом, и во тьме журча растекались во все стороны исторгнутые све­том радужные лучи. Затаенно сиял у ворота Большой ли­ловый аметист, зеленовато лучились изумруды, украшав­шие платье по всей длине, лазурно переливались между изумрудами сапфиры, а по бокам каждого камня парно сидели жемчужины. Затканное золотом платье излива­лось светом, и, льдисто поблескивая, хрустко перети­раясь, крошились мириады золотистых песчинок. На от­деланном эмалью кушаке лежал перстень, и зловеще сверкал на нем осажденный, охваченный золотом брил­лиант.

Закрепив факел на стене, скрестив руки на груди, отец то расхаживал по комнате, то застывал над платьем. Пламя колыхалось, извивались в воздухе багровые змеи, лишь Большой аметист сиял затаенным лиловым све­том. Задумчиво взирал отец на Одеяние. Временами под­нимал глаза на факел и, прищурясь, спокойно смотрел на всклокоченное, беззвучно замиравшее пламя. Долго стоял, отвернувшись от тахты, потом медленно повора­чивался и, нагнувшись к Одеянию, нежно касался ла­донью Большого аметиста, остальные камни озирал странным взглядом, и было в нем все — гнев, жалость, презрение... И камни меркли, теряли дерзостный, само­уверенный блеск, и лишь Большой аметист ощущал теп­ло мозолистой ладони.

Отец поднимался в башню один раз в год — в один из дней поздней весны.

Они появились в Высоком селении на заре. Появи­лись в крытой красно-желтой арбе, и хромой работник, поднявши лицо от рваного полотенца, так и замер от ра­дости. Они поднимались по склону, гремя трещотками, позванивая бубенчиками и колокольчиками; колокольца­ми увешаны были и рога ярко раскрашенных быков, и крестьяне следили с высоты, как текла к ним снизу, петляя по склону, пестрая звенящая река с плывшим над ней навесом арбы, на котором во весь рот улыбались размалеванные лица. Неуемно рокотал барабан, будто гул­ко стучало сердце изнемогшей арбы, и неуемно перели­вался волной на ветру пестрый шелковый флажок. Когда арба, одолев подъем, выбралась на пологое место, ху­денький парнишка вскочил на одного из двух быков, а другого легонько ударил красной палкой. Мышеглазый человек в полосатом, с густо набеленным лицом, в остроконечном колпаке, задумчиво наигрывал на дико­винной медной свирели, вкось приставленной ко рту, а краснощекий квадратный исполин, простодушно улы­баясь, беззлобно ударял шишкастой палочкой по зажато­му в ногах большому пестрому барабану и не очень усердствовал, поскольку на его шапке, плотно облегав­шей голову, стояла прекрасная полуобнаженная женщина с ослепительно белыми ногами и била в бубен, позвяки­вая бубенчиками. Приехали потешники!