Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Ничего не понимаю, ничего, Доменико, улыбай­ся, — шепотом напомнил Петэ-доктор, отойдя от дома на безопасное расстояние. — Что они замышляли что-то, это я сразу смекнул, проверив у больного пульс... Странно, очень странно, что Ригоберто принимал участие в этой истории.

— Почему?..

— Потому что не марает рук мелкими делами.

К ним подходил галантный, вежливый Габриэл — ах как он был одет!

— Что нового, Петэ-доктор, все ли хорошо в наших бедных пределах?

— Все, все хорошо, мой Габриэл.

— Приятно слышать. А ваш милый спутник, умеет ли он хранить язык за зубами?

— Не сомневайся, мой Габриэл!

— Слово не птица, знаете ли, — напомнил черня­вый Габриэл, осторожно снимая с плеч длинный золотистый женский волос. — Выпустишь — не пойма­ешь.

— Конечно, мой Габриэл.

— И поговорка: «Знают двое — знают все» — не со­держит истины. Согласны, господин Петэ?

— Да, вы абсолютно правы.

И когда, снова набросив длинные накидки-щиты и надев маски, они отошли от Габриэла подальше, Петэ-доктор сипло проговорил:

— Ничего не понимаю. Не понимаю, кому нужна бы­ла его жизнь...

— Чья жизнь?

— Того, что убили. Безродный был, бедняга, ми­лостыней кормился, его и оплакать некому... Как он ос­мелился поднять руку на Ригоберто... Видимо, не знал, что на тахте Ригоберто лежал... Я и то не сразу догадал­ся, кто изображал больного: усы наклеил, бороду, шрам на лбу прикрыли полотенцем...

— А тот... второй...

— Родич? О, у него обширная родня, вся Камора сой­дется на похороны. А вообще непонятно, как мог чело­век, которому пять ножей всадили в горло, убить кого-то...

— Как?.. Вы не... — изумился Доменико, судорожно глотнув слюну. — Вы не заметили?

— Чего не заметил, Доменико? — Петэ-доктор оста­новился.

Две маски безмолвно и бессмысленно уставились друг на друга.

— Родича больного убил косой каморец — полоснул ножом по горлу.

Петэ-доктор быстро зашагал дальше, шепча:

— Я ничего не слышал, ничего не слышал... Улыб­нись, улыбнись, Доменико, я ничего не слышал...

А потом, когда они сдали накидки-щиты и маски на­чальнику охраны у распахнутых чугунных ворот и ото­шли на безопасное расстояние, доктор сказал:

— Разобрался, кажется, если не во всем, то хотя бы кое в чем. Они не решились прямо свести счеты с роди­чем, остерегаясь последствий, и прикончили его, изобра­зив все так, будто бездомный убил, а бездомного привели убить больного — якобы по поручению Ригоберто или нашего Габриэла. Улыбайся.

— Но его самого зачем убили, он при чем?

— А при том, что у нас, в этом городе, никто никому не доверяет... Наше присутствие они использовали двоя­ко — во-первых, при виде нас бездомный убедился, что ему действительно больного надо убить, с больным лег­ко разделаться; во-вторых, в случае чего нас призовут в свидетели — подтвердить, что их друга убил без­домный.

— В свидетели?!

— А как же?

— А вдруг мы правду скажем, тогда как?

— Ах, Доменико! — доктор испуганно оглянулся. — Никогда впредь не упоминай этого слова здесь, в Камо­ре, да еще всерьез. Улыбайся.

Они шли, думая каждый о своем, и уже доносились нестройные звуки, извлекаемые дюжими, бодрыми музы­кантами из духовых инструментов... Музыка будущего...

— А как хоронят в Каморе?

— Как хоронят?.. Двояко, Доменико. Того бездомно­го, безродного сожгут как преступника, а второго уло­жат в дубовый гроб, предадут земле.

— А если... меня убьют?

— Не бойся, никому тебя в обиду не дам, никому. Ты мне что сын родной... А я всем нужен здесь, они и по-настоящему болеют иногда, не то что сегодня. И я им очень, очень нужен.

— Вы... вы старший брат Александро, да?

— Какого Александро? Пусть меня бросят к жагунсо, если обманываю. Брата у меня не было и нет... Впрочем, возможно, и есть, может быть, отец не дал когда-то где-то маху, но я представления не имею.

— Что такое жагунсо?

— Это особо опасные нижнекаморцы, их держат в одной камере, не кормят.

— А почему их держат в заключении?

— На волю выпускать крайне опасно.

— Неужели они хуже тех, что на свободе?

— Какое сравнение!

— А в заключении на что нужны?

— Устрашать народ. Брр...

— И постоянно держат взаперти?

— Иногда используют их. И не столь уж редко.

— Чем же они кормятся взаперти?

Петэ-доктор с горечью посмотрел на Доменико.

— Подбрасывают им кого-нибудь время от времени.

Было утро... Чудесное было утро. Подняв плечи, Зе шагал через лес, рассветный воздух приятно покалывал, вливался в душу, тихо стояли лошади. Шагал по вольно­му, еще малому Канудосу, сам уже вольный, не совсем еще, правда, но всему окрест хозяин, наравне со всеми, вместе со всеми владевший всем; была у него и река — сложив ладони горстями, блаженно ополоснул лицо и, умиротворенный рекой, жадно вбирал в себя все, чего ка­сался взор, но клочья ночного кошмара мучительно тре­вожили сознание, и Зе обхватил высокое дерево своими железными руками, подобрался, стал подниматься вверх, однако путь преградили ветви; он раздвигал их, нетерпе­ливо нащупывая другие, раза два подтянулся рывком и, почти достигнув верхушки, смущенно опустил голову — выше на ветке стоял веселый вакейро Мануэло Коста, тоже сильно смущенный... Зе стал рядом с приятелем, и оба забыли друг о друге — оба жаждали высоты, и тут, наверху, так дышалось легко! Смотрел Зе, смотрел на сверкавшие белизной кровли домов, с неведомой раньше теплотой взирал он на кровли чужих домов; в поле, склонившись к земле, женщины сажали капусту, а вдали на холме кто-то стоял, вгляделся — узнал Пруденсио. Без братьев был... Невесток с детьми вел с собой. И с других сторон подходили к Канудосу люди, необычно одетые — не сертанцы. Один был с длинным широким мечом... За­скорузлые ладони месили мягкую глину, к реке направ­лялся конселейро; скорбный, в темноразвеваемом одея­нии, Мендес Масиэл шел с неведомой вещью — сетью. Из домов выходили люди, на берегу позади конселейро собрался народ, ожидая чего-то необычного. А Мендес Масиэл со словами: «Еще до вас один человек пустил в реку семь рыб...» — закинул сеть и цепко потянул, отя­желевшую, из воды. Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса кинулись помогать — в прозрачной сети серебрились ры­бы....