Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Я спросил его: что с тобой, что у тебя болит, гово­рю, что беспокоит, долгоденствия, говорю, великому маршалу, — начал рассказывать другой родич больного, косой, скользнув по Петэ-доктору своим неопреде­ленным взглядом. — Слова молвить не может, предста­вляете?! Нижайше молили сказать хоть словечко, но он звука не проронил, и можно ли было порицать его за это! Сейчас он еще ничего, хоть и бледный, без кровинки в лице, а вчера вечером, то есть ночью, позеленел, сударь мой, как луговая трава! Не спорю, прекрасен цвет природы, но для лица, на лице! О нет, мой су­дарь...

О, и этот, и этот говорил вежливо.

— Спасите нам его, господии Петэ, спасите, ради все­го святого, — взмолился третий, всем своим фальшивым существом лихорадочно следя за чем-то позади себя, и говорил машинально. — К тому же, в гостях был и... Вам известны правы нашего города... Кого убедишь, что его не отравили, и даже если своей смертью умрет — ти­хо, мирно, все равно снесут нам головы, придушат. По­могите, Петэ-доктор, постарайтесь, умоляю, не пожалей­те для нас ваших обширных, всемерных знаний, осча­стливьте плодами вашей учености.

О, и этот говорил вежливо...

Петэ-доктор проверил у больного пульс и недоуменно раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но косой показал ему кулак и, направив в сторону свирепый косой взгляд, вкрадчиво спросил:

— Безнадежен, господин Петэ?

— Не знаю... Трудно пока сказать.

— Помогите ему как-нибудь, господин Петэ, — сказал четвертый из родственников, прохаживаясь вокруг тахты. — Помогите и считайте нас своими рабами.

Эх, и этот был непривычно вежлив... Хотя бы один выбранился!

— Будете давать это лекарство каждые два часа и... — начал Петэ-доктор, но косой засвистел вдруг — дико, протяжно.

Взвилась штора, и к больному рванулся человек с за­несенным ножом, однако пять умело брошенных ножей разом проткнули ему горло. Неизвестный рухнул, метнув в одного из своих убийц безмерно изумленный, осу­ждающий, уже угасавший взгляд, а они, нижнекаморцы, деловито склонившись, исступленно всаживали в него ножи, причем косой между двумя ударами мимоходом, незаметно проткнул горло и одному из соучастников, и тот тоже медленно, грузно плюхнулся на пол, а косой вскричал:

— Человека нам убил! — и полоснул ножом убитого по глазам. — Подлец, мерзавец, человека нам убил!

И, пылая местью, они бешено кололи ножами убитого первым, давно бездыханного, украдкой, воровато по­глядывая на мертвого сообщника, — остывал тот, коче­нел... А они все дырявили тело ножами, и Петэ-доктор осторожно заметил: «Не стоит зря тратить силы, хватит, умер уже...»

— Ничего, ничего, — сказал больной, неожиданно при сев в постели. — Очень правильно поступают, господин Петэ. Если жив еще, добьют — человека убил нам, — а ес­ли мертв, так ему и не больно, стерпит.

— Выблядок, сын потаскухи, человека загубил, — сму­щенно посетовал косой.

А больной встал, сочувственно уставился на мертвого сообщника — скорбно, но лгал, лицемерил.

— Самых ценных людей теряем... — молвил он, сокру­шаясь.

Нижнекаморский головорез был, бандит из банди­тов — Ригоберто...

Как было вырваться, как — из тьмы, из глухого про­тяжного звона... Выбраться, выбраться, но как... Скалу прорезала тесная расселина, над ней светлел мир — не для него... Надо выбраться, вылезти как-нибудь... Снача­ла просунул руку, прижался щекой к туго взбухшему му­скулу, подтянулся Зе, подобрался, увы, не втиснулся в уз­кую щель, подался назад, но и это далось с трудом, ободрала плечо обхватившая его скала. Зе сжался, не­щадно стиснутый, медленно сполз, и что-то страшное, непонятное окутало его, лилово-бурое, поволокло вниз; над ним в расселине был мир, беспредельный, озаренный благостным светом... И снова рванулся вверх зажатый скалой вакейро — в округлой щели над ним сияло небо... Камень тяжко, грозно давил, душил... Опустил голову — передохнуть. Как темно было под ним! Не ощутил по­коя, все в нем дрожало, распирало его, разрастался он от света, хоть и закрыл глаза, раздавался вширь... И снова потянулся вверх, упираясь в каменную стену пальцами ног и притиснутыми к бокам локтями, обдирая тело, и по­чти выкарабкался — в каких муках! Сквозь сомкнутые ве­ки проник пепельный, белесый утренний свет... До не­стерпимой боли вжавшись плечом и боком в неумоли­мую, неподатливую стену расселины, вызволил одну руку — с трудом, но вынес наружу... Онемевшими паль­цами хватался он за вольный, вешний воздух, счастливо ласкал невидимый воздух, жмурясь, всему телу давая ощутить блаженную отраду, — как хотелось вырваться, все в нем стремилось вверх, ввысь! Вздрогнул Зе, про­стонал и открыл глаза — он лежал в своем прохладном доме, воздев руку. Вы были в вашем белоглинном доме, Зе, а в дверном проеме синела река, вечно новая, текуче-плавная, водообильная... И великий пастух встал; не опуская руки, вышел наружу — было утро... Дивное было утро, Зе...