Хуан Марсе - Двуликий любовник

Вижу свою мать за работой. Бойкая игла вонзается в пеструю длинную тряпку, которая свисает по другую сторону «Зингера». В то время моей матери было уже около пятидесяти. Полная, неопрятная, в халате, с шар­фом вокруг шеи и влажной папиросой во рту. Милая моя мама. Она сидит, яростно нажимая на педаль «Зин­гера». У нее опухшее лицо и похмельный взгляд. Рядом с ней стол, заваленный одеждой, манекен без головы, картонные коробки, набитые вещами, ожидающими переделки. На столе бутылка дрянного вина и стакан.

У облупившейся стены, на которой кнопками приколо­ты пожелтевшие фотографии, — старенькое пианино.

Заметив в дверях гостиной мою рожу в маске, мать холодеет, ноги ее замирают, и машинка останавлива­ется. Давид меня опережает:

— Сеньора Рита, Фу-Цзы дома?

— Эй, — говорит мать, обращаясь ко мне. — Ну-ка сними эту штуку с лица, сопляк. Где это видано, в таком виде дома появляться... Ар-р-ргх...

Она рыгает. Моя мама рыгает. Два раза. Когда она вновь поднимает глаза, я снимаю с лица маску. Под ней у меня другая, точно такая же.

Сегодня суббота, а по субботам наш дом наполняет­ся «тоскующими соловьями», поэтому я бегу в таверну Фермина за бутылью вина и несколькими баночками мидий. Моя мать была довольно известной в свое вре­мя опереточной певицей, и теперь по субботам она принимает в гостиной старых друзей по труппе, давно покинувших сцену, забытых и никчемных. Вместе они поют арии из сарсуэл [9] Сарсуэла — испанская оперетта. и напиваются, плача от тоски и воспоминаний под звуки старенького пианино, за ко­торое сейчас садится толстяк тенор, усатый и потный. Вот уж потеха для меня, мальчишки! Кроме тенора в гостиной визгливая толстуха, бывшая звезда эстрад­ных концертов в «Паралело», две высокие, грудастые и ярко накрашенные меццо-сопрано с мужьями, два по­жилых разодетых баритона с напомаженными волоса­ми и Маг Фу-Цзы, фокусник и пьяница, в старом кимо­но и китайской шапочке, которую моя мать заботливо хранит с давних пор. У Фу-Цзы на редкость длинные, хорошо ухоженные руки и изысканные манеры. Все пьяны и поют, столпившись вокруг пианино со стака­нами в руках. «Зингер» отдыхает, отекшие ноги моей матери тоже. На фотографиях — молодая Рита Бени в сценках из сарсуэлы или рядом с Фу-Цзы, тоже моло­дым. На стене рядом с фотографиями — две опереточ­ные афиши.

Нежно положив руку на плечо пианиста, моя мать поет. Трепещущая от волнения, толстая, заплаканная, со стаканом, прижатым к груди, окруженная друзьями и подругами, поглощающими вино и бутерброды. По­средине гостиной — стол, на нем — грязные тарелки и большая бутыль вина, хлеб и колбаса.

— «И едва под аркой Прощенья тот кабальеро про­шел, — поет мать, и слезы блестят в ее глазах, — роза с балкона упала прямо к ногам его».

— «Роза упала, — вторит ей подвыпивший и нетвер­до стоящий на ногах хор гостей, — это любви начало».

— «Сеньорита, что здесь поливает цветы, — затяги­вает сидящий за пианино тенор, тая от сладкой грус­ти, — дерзновенье мое осуждаете вы, к розам в цвету, в дивный ваш сад я бы прийти был рад».

Хмельные и возбужденные, меццо-сопрано то и де­ло порхают к столу и, не переставая петь, склевывают ломтики колбасы и подливают вина из бутыли.

— «Ах, кабальеро с перьями на шляпе, — поют Рита и меццо-сопрано, с трудом управляя своими треля­ми, — как дерзновенье ваше приятно».

Остальные куплеты я не помню. Помню зато их го­лоса, тонкие и дрожащие, больные от тоски и ослабев­шие от выпитого вина. У моей матери жалкий вид. Пла­ча от счастья и обнимая друзей, она едва не падает. Пока гости поют под звуки пианино, Фу-Цзы отрезает не­сколько кружочков колбасы и сооружает себе бутер­брод. Он задумчиво жует, а взгляд его темных продол­говатых глаз, загадочных, источающих сладкую азиат­скую нежность, скользит по комнате и встречается с моим.

Я сижу в кресле в другом углу гостиной и что есть силы надраиваю пару видавших виды башмаков, кото­рые надену завтра, когда пойду на мою первую посто­янную работу. Башмаки и щетка, с кремом или без кре­ма — в этот раз я обхожусь слюной, — еще сыграют в моей бурной жизни забавную роль. Я знаю, что Фу-Цзы смотрит на меня, но не обращаю внимания. Спле­вываю на носок башмака и яростно тру.

«Тоскующие соловьи» заканчивают пение и обни­мают друг друга, смеясь и аплодируя. Кто-то подходит к столу, чтобы налить еще вина. Тенор уступает место за пианино моей матери, но та внезапно спотыкается и падает, переворачивая табурет и задыхаясь от смеха. Когда ей помогают подняться, меццо-сопрано печаль­но заводит «Коварство»: «Когда б захотела ты Бога спросить, могу ль я другую так страстно любить». Моя мать вздрагивает и ищет глазами Фу-Цзы. «Море, души моей отраженье, если вижу я слезы твои... «