Ника Созонова - ...Это вовсе не то, что ты думал, но лучше

Так они болтали какое-то время, а потом, убедившись, что я в порядке (симулировать далее мне не позволила совесть), свалили в 'Трубу'. Кто играть, кто 'аскать', кто просто тусоваться, наслаждаясь летним Питером. Меня как болящую оставили сторожить Хижину.

Я слонялась из угла в угол. Множество самых разных мыслей столь же бесцельно слонялись у меня в голове. Что делать? Ребят раньше двух ночи ждать бесполезно. Дом покидать нельзя: ни у кого нет ключей (кажется, их вообще не существует в природе). Я добрела до кухни и протянула руки над синим цветком горелки: несмотря на духоту, вливавшуюся сквозь заколоченные окна с улицы, меня бил необъяснимый озноб. Отчего-то стало страшно. Сперва легкий холодок пробежал по позвоночнику. Затем затянуло в пучину какого-то животного ужаса. Словно за моей спиной происходило что-то жуткое, но обернуться не было сил. И так же внезапно — схлынуло.

Я передернула плечами: мдя… так вот и сходят с ума. Чтобы поскорее забыть о пережитом, прихватила с подоконника толстую книжицу и, свернувшись клубочком на матрасе, погрузилась в симпатичные мирки Макса Фрая…

Время, тянувшееся медленно, заспешило — с приходом укуренного 'в мясо' Патрика. Еще более краснолицый, чем обычно, блаженно жмурящийся и хихикающий, он поделился 'травой'. Затяжка — легкие наполняются жестким, дерущим глотку дымом. Выдох… и голова освобождается от мыслей, от проблем… глупая улыбка растягивает губы, звуки становятся гулкими и зримыми… руки начинают вибрировать, а затем плавно втекают в ручки кресла…

Я не заметила, как вернулись остальные, как зазвенела гитара под пальцами Лешего. Я вслушивалась в себя, всматривалась в переливы собственного настроения. К общению не тянуло, но галдящая толпа вокруг не напрягала, наоборот — приятно подчиняла своему расслабляющему гулу.

Странная все-таки штука — 'травка'. То заставляет парить, то ввергает в пучины своего непознанного 'я'. Начинаешь воспринимать мир не как что-то конкретное и жестко очерченное, а как нечто размытое и ускользающее при попытке понять и присвоить.

Шизофрения расширяет кругозор,

в своем сознании крадусь, как вор…

Меня уносили песни Лешего, я становилась похожей на слова, звучавшие в них — такой же таинственной, бессмысленной и струящейся…

Крепкая маленькая длань опустилась на мое плечо, выведя из сладкого отупения. Грязно-желтые обои, в которые я вперила зрачки, любуясь открывающимися в них мирами, заслонила мордочка Вижи.

— Росси, слушай! Мы с Нетти решили на крышу залезть. Нам тут клевый чердак подсказали, рядышком. Хочешь с нами? Весь Питер под ногами!..

— Пойдем, конечно!

Я привела свое внутреннее пространство в относительный адекват с реальностью, сунула ноги в чьи-то бесхозные кроссовки (свои искать было лень) и выползла вслед за девчонками. Мы пересекли дворик, долго взбирались по узкой и вонючей черной лестнице, взломали ржавый замок и оказались на чердаке, заставленном рухлядью и пыльными банками. Протиснувшись сквозь узкое оконце, вывалились на крышу.

Рождалось утро.

Меня переполняло, разрывало изнутри что-то такое… ТАКОЕ… Хотелось петь и молчать одновременно, плакать и смеяться, сжиматься от непереносимого отчаянья и содрогаться в конвульсиях абсолютного счастья.

'Доброе утро, мой родной, мой любимый, мой единственный! — кричала я про себя, чтобы не тревожить торжественного молчания, царившего в нашей троице. — Я так сильно соскучилась по тебе — хотя вижу и слышу, и чувствую почти каждый миг — все равно умудряюсь скучать. Глупо, правда?.. — Я протягивала руки встающему солнышку, заливавшему розовым золотом все вокруг. — Просыпайся, дорогой. Слышишь? Разлепляй отдохнувшие глаза-площади, расчесывай свалявшиеся за ночь парки-сады, потягивайся затекшими плечами-тротуарами… Как хорошо, как дивно хорошо видеть тебя всего — от стройно-синего великолепия Смольного собора до туманной толчеи кораблей в Гавани, от мрачных кирпичных Крестов до зеленого барокко Нарвской арки… Гранит и мрамор, известняк и базальт — это не твои одежды, а мои оковы, любимейшие кандалы, которые я не поменяю на золотые и серебряные браслеты. Я обожаю тебя! Ты держишь мою душу в плену, а я радуюсь и балдею от этой неволи. Твои чугунные решетки застят мне белый свет, а я улыбаюсь этим безмолвным стражам моей несвободы. Твои реки и каналы ласковыми удавками обвили мою шею, и в них, как ни странно, легче дышать… Моя любовь к тебе, мой блистательный, мой божественный, мой чертовски обожаемый Питер, в меня не вмещается. Я надеюсь, она хоть чуть-чуть взаимна. Ты слышишь меня и откликаешься на порывы моего сердца — сумасшедшего маленького зверька, что мечется у меня за ребрами…'