Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

— Зачем ты это сделала, Леда? Зачем ты это сделала? — повторяла она.

— А что я сделала, Ноэми?

Она наконец подняла голову от колен:

— Теперь они никогда не перестанут смеяться над нами обеими.

— А ты здесь при чём?

— Я же твоя сердечная подруга.

— Ну и что?

— Если смеются над тобой, значит, смеются и надо мной.

Тут я впервые за весь день облегчённо вздохнула:

— В таком случае, если не будут смеяться над тобой, не будут смеяться и надо мной!

Ноэми посмотрела на меня так, будто я обидела её. Потом покачала головой, утирая слёзы:

— Ты плохая, Леда. Я больше не люблю тебя. И не хочу, чтобы ты была моей сердечной подругой.

Она встала и, волоча ноги, поднялась по лестнице.

В этот момент я ощущала каждое микроскопическое движение своего тела. Кровь неслась по венам со скоростью света, и они раскалились.

Для одноклассниц я оставалась дурой, для сердечной подруги — плохой, для личной противницы — подражательницей.

В желудке сильно заурчало.

Я поднялась по лестнице со своим красным портфельчиком и заперлась в туалете. У меня кружилась голова, во рту пересохло. Здесь, пока сижу на унитазе, никто не увидит, как ем яблоко.

Я не сразу открыла портфельчик. Плохо слушались пальцы. Только сидя в уединении на низком, словно кукольном, унитазе, можно почувствовать себя так — ещё более одинокой.

Когда замок щёлкнул наконец, я сунула в портфельчик руку и достала пакетик печенья на солоде марки Туччи .

Я посмотрела на него и не смогла развернуть. Не в силах пережить больше никакого другого волнения, какого бы свойства оно ни оказалось, я задержала дыхание и в то время, когда в соседней кабине кто-то спустил воду, потеряла сознание.

Пока ехали домой, Мария не сказала мне ни слова. Одарив сюрпризом в виде печенья на солоде марки Туччи , она ожидала, что я, как и все, в четыре тридцать выбегу вприпрыжку из школы.

Дома никто ничего не сказал мне. Все играли в молчанку два дня. Потом папа с мамой взяли чемоданы, перекинули через руку тяжёлые тёплые пальто и сказали, что уезжают в Россию. Лицо у папы было белое, как его гипсовые слепки, а глаза у мамы красные и воспалённые.

Умерли бабушка и дедушка.

Родители сообщили мне об этом, по счастью, сразу — одним ударом.

А не так, как поступала мать Ноэми, которая, чтобы не огорчать её, расстраивала беспрестанно — второй раз, третий, четвёртый, пятый, шестой…

В течение первых пяти лет учёбы в школе Ноэми только и делала, что периодически плакала по одному и тому же поводу. Первый раз, потому что её отец уехал в командировку и вернётся только через несколько недель.

Второй раз, потому что вернётся не через несколько недель, а лишь к её дню рождения.

В третий раз, потому что вернётся не ко дню рождения, а к Рождеству.

Четвёртый раз, потому что вернётся не к Рождеству, а к Пасхе.

И дальше всё повторялось в том же духе по разным праздникам и дням рождения. Каждый год. В течение пяти лет. Вот только о том, что он вообще больше не вернётся, ей так и не сказали никогда.

Мать Ноэми задумала убавлять её страдания, словно температуру в духовке. Она хотела по своему усмотрению дозировать страдание дочери, как будто горе — не личное дело человека, а некая объективная данность. Как будто это чувство одинаковое для всех, а не глубоко личное, — и в него нельзя вмешиваться.

Мать Ноэми хотела убавлять её страдания, подобно температуре в духовке, где в конце концов и сожгла всё.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила мама после того, как папа сообщил, что они уезжают.

— Хорошо.

К смерти я уже давно привыкла, благодаря бабушке. Во всех историях, которые она рассказывала мне, всегда кто-нибудь умирал в конце.

Ей очень нравилось это. Она говорила, что смерть — единственный замечательный финал любого хорошего сюжета. Разве был бы какой-нибудь смысл в Мадам Баттерфляй , не будь там самоубийства? Если удалить смерть и честь, от всей истории останется одна только любовь. Маловато на самом деле для приличного сюжета.

Бабушка и дедушка скончались тем самым образом, о каком обычно говорят, когда убеждают кого-нибудь, что нужно радоваться жизни и не бояться никакого риска, потому что потом вот выйдешь из дома, кирпич на голову упадёт, и умрёшь, хотя на самом-то деле так никогда не бывает.

Однако вот с моими дедушкой и бабушкой случилось именно так. Холодной зимой, когда выпало много снега, на них обрушилась крыша беседки. Как будто из окна не видно было, что снега много и в беседку лучше не заходить, пока его не уберут. Никто даже не знал, что произошло. Пришлось перекопать горы снега, прежде чем их обнаружили.