Дэниэл Вудрелл: Ночной поединок

— Куда завалилось его оружие?

— Темно было.

— Чем он был вооружен?

— Загляните под кровать, что ли.

— А знаете, он там у вас внизу насрал, на кожаное кресло.

Кожаное кресло было наследством Пелхэма, самой любимой вещью его отца. А грязь на кресле представляла собой брызги жидкого поноса: пострадали сиденье и один подлокотник. Через два дня Пелхэм капитулировал — бросил драить кожу, оттер брызги настолько, чтобы запомнить кресло относительно чистым, и бросил, выволок кресло за ограду, поставил у бордюра: мусорщики заберут. В сумерках он видел в окно, как затормозила машина, и какой-то мужчина и двое детей осмотрели кожаное кресло, порадовались удаче, затолкали в багажник и умчались, счастливые, громыхая откинутой крышкой багажника. И тогда впервые Пелхэм, прижавшись лбом к окну, провожая взглядом отцовское кресло, поймал себя на том, что говорит с пустой комнатой:

— Будь ты проклят, мудак: убийцей меня сделал.

Полицейский сказал:

— Вот, нашли снаружи, за углом дома, у того высокого куста. Старый добрый пистолет без самовзвода. Там его одежда лежала — надо же, аккуратненько так свернул — а пистолет под ней. И складной нож тоже. В бумажнике удостоверение: военнослужащий, Рэндолл Дэвис — вам это имя ничего не говорит?

— Моего одноклассника так звали.

— Ну, этот — нового поколения. Дэвис-младший, значит.

Угрозы в свой адрес Пелхэм впервые услышал в тот же день под вечер, в хозяйственном магазине, куда они с Джилл пошли за моющими средствами. В спальне пол был паркетный, и от самой большой лужи остался кровяной контур: родимым пятном въелся в дерево, никак не счищался. В магазине, кроме них, был только один покупатель, мужчина в зеленой рубашке, на нагрудном кармане — нашивка с именем. Стоял и шептался с продавцом. Пелхэм и Джилл подошли к прилавку и заняли очередь, нагруженные упаковками абразивной пасты, мыла «Мэрфи» и наборами специальных мочалок. Услышали: «убили, зарезали, точно борова по осени» и поняли: это про них. Стояли молча, не проронили ни слова, дожидались, пока человек в зеленом уйдет. В дверях тот повысил голос:

— Я дружил с этим парнем всю жизнь, и если суд не покарает гада, найдется кому покарать — уж я-то знаю.

По дороге домой Джилл снова расплакалась, а когда Пелхэм въехал в ворота, сказала:

— Милый, может быть, последний удар был лишний. Тот, в шею…

На следующее утро его вызвали в полицейский участок. Небо, сплошь затянутое черными тучами, погромыхивало, но вместо дождя сочилась лишь морось: только трава заблестела, да на мостовой проявились бензиновые пятна. Полицейские — некие Олмстед и Джонсон — провели его в отдельный кабинет. Стены были выкрашены в нейтрально-белый цвет, точно комната старалась ни о чем не судить категорично; на столе лежал диктофон. Олмстед сказал:

— Вы как — вполне уверены, что никогда его не встречали?

— По идее, я мог его где-нибудь видеть, но не припоминаю.

— Его отец вас знает.

— По школе.

— Ну, а Джилл — она случайно не могла где-нибудь познакомиться с таким молоденьким красавчиком, а?

— Он до нее чуток не дорос. Но вам спасибо — век не забуду, что вы мне эту говенную мысль подкинули.

— Значит, могла?

— Идите в жопу.

Пелхэм убивал и прежде. Младший капрал Пелхэм служил на Окинаве и дожидался, пока ему стукнет восемнадцать, и на следующий день после дня рождения, который дал ему право участвовать в боевых действиях, был усажен в толстобрюхий самолет и отправлен в Сайгон. Когда он приземлялся во Вьетнаме, то совершенно не понимал, что там творится, — да и на момент отлета не понял. «Банкоголовые», как прозвали морпехов, топтались у судовой лавки, ожидая назначения, и один капрал сказал им: «Вам, ребята, повезло, поедете на юг, там более-менее тихо». Все расслабились, пытались есть лапшу странными — не управишься — ложками, писали домой открытки: кто выражал облегчение, кто — разочарование. В полдень радиорепродуктор затрещал, и все больше офицеров собиралось вокруг него послушать. Так прошел час. Вдруг капрал объявил: «Вас отправляют не туда, куда я думал, пошевеливайтесь». Первый полет на вертолете, слегка укачало, курс — на север, в место вражеской атаки, неизвестно куда: названия Пелхэм так толком и не расслышал. На подлете — обстрел, двоих морпехов размазало по переборке. На базе, названия которой он так и не узнал, Пелхэм приземлялся, уже забрызганный кровью. Измотанный капитан приветствовал подкрепление сердитым взмахом руки, и какой-то сержант послал «салаг хреновых» под гору, в одиночные окопы у самой проволоки. Моросил нескончаемый дождь, и окопы заливало водой. Крутобокие ярко-зеленые сопки, туман шевелился, как живой, и до самых сумерек все сгущался, стлался к земле. Работал снайпер — о нем все то и дело предупреждали друг друга, перекрикивались. Пелхэм не знал, куда попал и кто вокруг. Уловил имя лишь одного — морпеха, которого убило при посадке: Лаззаро, техасец. Толком не знал, велика ли база и как расположена на местности. Страшно боялся, что в темноте откроет огонь по своим, но и мешкать перед выстрелом — не дело. Понятия не имел, в какую сторону бежать, если придется, кого окликнуть, призывая на выручку. В ту ночь вражеские силы дважды прорывались за проволоку. Разрывались мины, расшвыривая грязь. И Пелхэм все стрелял, стрелял, стрелял по всем теням, которые надвигались или мерещились. Очнулся уже на белой койке плавучего госпиталя, с гулом в голове, который утих только после возвращения домой. Пока он выздоравливал, его наградили Бронзовой Звездой (Воинская награда США за участие в боевых операциях. Здесь и далее — прим. переводчика) — на посошок, так сказать.