Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Так ходили вокруг столба, а потом заколдобило что-то, и я не получил очередной посылки из капиталистического ада. Вдруг перестали доходить посылки. Охлял я, на ракового больного стал похож. Звоню в издательство, в центральное, в столицу нашей родины, Белокаменную некогда: согласны ли говорить за счет издательства, своего у меня уже нет? Да, согласны. Братцы и сестрицы, смилуйтесь, пришлите аванс хоть под десять листов, отработаю честью. Помните, говорю, мою фразу из опуса, ныне ставшего классическим? (Классическим по уровню дурацких надежд…) Какую? Доверие порождает самоотверженность, отвечаю. Ей-ей, я все тот же (болван). Ну пожалуйста. Авансик. Обождите, говорят, не отходите от телефона, мы посоветуемся с руководством. Вишу на проводе за их счет пять минут, вишу десять, пятнадцать, уже и совесть меня подъедает, и под ложечкой сосет от чувства вины и обязанности. Унизительно это стояние в прихожей. Ничего еще не дали, а уже обязали, уже купили. Телефонистка время от времени врубается: «Разговариваете?» — О, еще как! — Что-то не слышу. — А вы должны?» Через полчаса сюрприз — сам Зинаид, так певуче! Сладкий наш, разненаглядный, надежда отечественной прозы, да мы навстречу семимильными сапогами — (да прямехенько сапожищами по доверию: деньги высылаем по получении заявки на предполагаемое произведение. Окей, бухнул я. За ночь и накатал. Утром отправил. Обычно это такая тягомотина, месяцами ждешь. А тут через неделю (только почте сработать! — уже сидел я в строгой изоляции в диспансере нервном.

Этапы большого пути.

Ну, что я там написал в заявке — это как-нибудь в другой раз. Написал и написал. Против себя не попрешь, характер на шестом десятке не переделаешь. Но как башку спасать? Мозги, то есть. Нафаршируют фармакологией и таким сделают, что родная жена не узнает. И строчки уже не напишешь, и мысли уже не сплетешь.

Повезло. Когда брали, я был подшафе. А когда я подшафе, то миролюбив. А если объект, приговоренный быть психом, угощает санитаров и обнимается с ними… Санитары — они тоже люди. Вот когда роботов подрядят на эту работенку, те вкатят укол за милую душу, обнимай ты их там, не обнимай. Так и получилось, что до первой встречи с другим объектом, приговоренным быть моим, извините, лечащим, за выражение, врачом, я в людском облике дошел. И мы подружились.

Док слушал, щуря глаз. Анамнез был что надо, на всю катушку. Ну, судите сами. Молодой инженер, кругозор, соображает в своей специальности, можно сказать, карьеру делает, вдруг — бац! — все бросает и начинает писать буквально, понимаете, прозой. Пишет, пишет — печатается! Из самотека! Публикации с портретами, рецензии (ругательные, но в центральной прессе!), антрепренеры, режиссеры: светило ты наше, взошло! И, едва взойдя, закатилось: светилу не по душе титризм. А тут как раз обстановочка: только-только в очередной раз поднялись иудеи, зашевелились славяне, кое-куда ввели танки в душу, кое-кому шланг в ректум. А он тут, понимаешь!.. Когда впору крепить и демонстрировать! Да ты окстись, паря! Литераторов тысячи, и им, простым труженикам пера, титризм во как подходит! А вас, умников… Не? Ну, освободи место.

Семь лет прошло, пока забылась та история. Да и не забылась. Там не забывают. мало кто из разбитых вылезает вторично. Он — вылез: семья, дети… И — годочки учат! — научился титровать. И опять успешно!

Вдруг новый финт: в эмиграцию.

Что ж, с точки зрения субъекта-психиатра субъект-псих на сей раз поступал здраво. Типаж инициативный, такому место в мире свободного предпринимательства. Рискованно, но и оправданно. Он попытался. И опять выиграл.

Если бы это все… Нет же, десять лет спустя, утвердившись там, у них, поколесив и вкусив, он возвращается обратно. Перестраивать мир, что ли? (Заметьте, никакой перестройкой еще и не пахнет.) Социально беспокойный тип! Ясна картина?

Ясна, Док. Но, смотри, отсюда мне не убежать. И под плинтус я не залезу, несмотря на худобу. Что стоит тебе погодить с уколами пару-тройку дней? Посоветуйся, поговори с… ну, я знаю с кем? И наудачу назвал несколько имен.

Помогли пенаты. Будь то в столице или в порфироносной вдове, сидел бы уже на солнышке, свесив язык. А вот все чирикаю. Пощадили отцы. Вспомнили, стало быть, как керосинили вместе. Но отлежал срок — тринадцать месяцев. Отцы добивались, чтобы обо мне поутихло там, где все записывают и ничего не забывают. Издательству и тем, кто не забывает, сообщили, что я теперь тихий идиот со склонностью к безобидному словоговорнию.