Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Разве знаешь, какую боль оставил за океаном? А вдруг равную?

Все, кончено, это закрыто. За посылку спасибо. Внучке счастья. Общий привет. Пошли за продуктами.

За продуктами я, конечно, не иду, а ложусь и поворачиваюсь к стене. Надолго. На остаток дня.

Но равновесие мое не поколеблено. Продолжаю выздоравливать. Выздоровление освещено вспышкой большого чувства. Чувства любви к себе. Как справедливо отметил Ларошфуко, соперников у меня нет. Как никто понимаю несправедливость этой любви. Но я слишком долго живу на свете, чтобы не знать: лишь миг отделяет благополучие от удара, конвульсий и прекращения дыхания.

В конце концов, человек не в состоянии проявлять величие духа постоянно, обстоятельства не дают. Будничные отправления наши не таковы, чтобы завертываться в тогу. Но, когда подходящие обстоятельства наступают, тогда, наконец, человек величия духа не проявляет. Увы. По крайней мере, я не проявил. Оглядываясь на умирание, вижу лишь судорожную боязнь не свалиться в омут безрассудного страха, из которого — знаю наверное — нет возврата. Секрет спокойствия духа умирающих. Они уходят, обернувшись к жизни, не упуская мелочей, — лишь бы не глядеть смерти в зрачки.

Интересно другое. Чему равна твоя вера в душу и прочее, если все время повторял одно и то же: вот и конец, вот и конец, вот и… Как? Не слышу!

Да что я… Дневниковые записи самого Сказочника завершаются фразой («Вот и все»…

И все-таки живу.

Просыпаюсь по утрам в своей берлоге и на потолке вижу не солнечные блики и даже не отражения их, а, скорее, отражения отражений, но и этого довольно, чтобы представить, как чисто и радостно солнце. Весна и лето промелькнули бездарно. K самой насущной из моих загадок приблизиться не удалось.

Зато жизнь разгадала массу других. Кому-то они неинтересны, а я все еще копаюсь в прошлом и все еще не верю в будущее.

Я знаю, прошлое набило оскомину, его не желают обсуждать. Считают, что с ним покончено, поскольку все обнародовано.

Обнародовано, верно. Осознано ли?

Я не спокоен.

Меня преследуют две-три случайных фразы…

Какой соблазн — показать неспособность всесильного деспота исправить хоть одну ошибку. Не думаю, чтобы можно было долго противиться такому искушению…

Не потеряно лето. Немало открыто в прохладных и полупустых подвалах публичной библиотеки на русском, украинском и других языках.

На повестке дня осень. Золото и синь, жовто-блакитный прапор горемычных сынов Украины… Когда горемыки берут власть, шарик шатается. Сколько нужно такта, если в руках сила… Или — опять все сначала. Из угнетенных — в угнетатели.

Выпиваю стакан воды, наливаю его с вечера, дабы выветрить ароматы Водоканалтреста, потом настой из трав, час провожу в процедурах по очищению тела снаружи и изнутри, завтракаю овсянкой и — за машинку. И вдруг думаю: выпад в направлении печени не есть ли ответ на запрос некоторых первоисточников? Затребованное вполне могло очертить контуры интересующего меня вопроса.

Вряд ли. Вопрос этот по сравнению с другими кажется вполне безобидным. По крайней мере, в наше накаляющееся время.

Как бы то ни было, изливаются бронетанковые колонны текста, практически не нуждающегося в правке. Хотел было завязать это узлом, да боюсь вспугнуть нимфу и порвать путеводную нить. На собственном опыте знаю, как она тонка, как не выносит жирных пальцев равнодушных цензоров или пристрастных пушкиноведов, славных парней из железных ворот и подворотен. Пишу и о них, о том, как старатели Косого Глаза мяли и щупали меня и как, не добравшись до моих потрохов с помощью сексотов, таковых не было среди узкого круга моих школьных и институтских друзей, в отчаянии пригласили меня пить водку (много! — и беседовать с ними напрямую в заднем помещении паркового ресторанчика, примыкавшего к тыльной стороне их серого железобетонного комплекса на улице ихнего кумира Маузера, каковой Маузер, на сей раз, к счастью, не еврей, прославился неподкупностью, с какой уничтожал больших поэтов и которая подкупает небольших интеллигентов (новой формации). Пишу что знаю о себе и о тех, кому повредить уже нельзя. О том, что может исчезнуть со мной, если я был единственным слушателем тех исповедей, что не так уж невероятно. Пишу безоглядно, с размахом смертного, вполне осознавшего смертность.

(А ведь все равно не верится. Чем ближе, тем больше не верится. Значит, поднакопилось души — смысла жизни. Значит, близко. Всегда подозревал, что Косая делает это под наркозом косой положительного электричества. Вспышки на солнце, северное сияние, ураганы и перепады давления — а на следующий день газеты давятся траурными рамками…)