Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Из диспансера Шая вышел несколько менее тощим и несколько более спокойным. Неуместному спокойствию вскоре положен был ужасный конец: несчастный ухитрился потерять членский документ. В свете висящего на Шае выговора с предупреждением сей факт выглядел непристойно. В довершение бед и, вероятно, специально, чтобы доконать Шаю, именно тогда и разразилась несравненная Шестидневная война. Так, вдумчиво сказал комсорг завода, и вы будете меня убеждать, что это случайное совпадение. (Комсорг у нас был большой эрудит…) Запахло исключением из коммунистического союза молодежи, а, значит, и из университета, такие вот странные у нас порядки… и из редакции многотиражной газеты… из зарплаты 70 рэ в месяц, как у уборщицы… из тощего меню… из жизни исключением запахло, ибо что такое журналист без партийной принадлежности, без университетского диплома да еще с такой фамилией… Всего этого Шая не выдержал и помчался обратно к дверям лечебницы. Но сезам не раскрылся: все, миляга, лимит исчерпан, ты считаешься здоровым и даже не заикающимся календарный год. От дверей, распахнувшихся впоследствии передо мной, я увел Шаю почти невменяемым.

Началась многоходовая операция по спасанию его членства (такая ценность!), которая увенчалась успехом.

В финале Шая с шишом в кармане убыл в дальние края пробивать тропинку в титской журналистике, а я погрузился в неприкаянное одиночество, оно длилось года два (вот вам и общительный характер!) и озарилось лишь появлением на моем небосклоне ЛД.

Задолго до отъезда Шаи произошло событие, которое осталось памятно: мы заболели Кедриным. Вернее, Шая заболел, сразу в тяжелой форме, и заразил меня. Мы дадим тебе куклу, вопил он и дырявил мне грудь костлявым перстом. Мы дадим тебе куклу! Разве это не гениально??? Он кричал. И придут комсомольцы, и пьяного грузчика свяжут, и нагрянут в чулан, где ты дремлешь, свернувшись в калач, и оденут тебя, и возьмут твои вещи, и скажут: «Дорогая, пойдем, мы дадим тебе куклу, не плачь». И плакал. Он за доброту прощал Кедрину даже комсомольцев, даже некоторую прямизну стиха. Да и когда это было, в тридцать втором, почти до нашей эры. Или еще: «Царь Дакии, господень бич, Аттила, — предшественник Железного Хромца, рожденного седым с кровавым сгустком в ладони детской, — поводырь убийц, кормивший смертью с острия меча растерзанный и падший мир, работник, оравший твердь копьем, дикарь, с петель сорвавший дверь Европы, — был уродец». Какой период!

Дмитрий Борисыч Кедрин, не дождавшись признания в короткой жизни, обретал адептов посмертно, как и положено поэтам и пророкам. От «Зодчих» и «Пирамиды» мы пьянели. Написанные в тридцать восьмом и сороковом, они ошеломляли смелостью. Убийца, говорил вождю народов поэт Дмитрий Кедрин. Уцелел он по недосмотру. Войну поэты кедринского калибра проходили военными корреспондентами в звании от политрука до старшего политрука. Выезжали на фронт в командировки, потом неделями писали о том, что видели несколько дней. Сержант Кедрин годы войны провел в дивизионной газете «Сокол Родины».

Обойденный милостями поэт не остался обойден вниманием. Его зарезали в электричке по дороге в Черкизово 19 сентября 1945 года. Он жил в Черкизово. Он возвращался домой из Москвы. Он всегда возвращался поздно из редакции. Убить его не составляло труда. И его убили. Убийц, конечно, не нашли.

Это еськиных рук дело, сказали мы с Шаей. И Шая стал писать работу о Дмитрии Борисовиче. Хорошую работу написал, можно было защищать, как диссертацию. Но куда Шае с его фамилией и всякими делами до науки. Да еще в компании с Кедриным. Правда, материал так хватал за душу, что какой-то режиссер, не спросясь начальства, брякнул: беру! Но, спросясь, отрезал: не беру!

Ну, что у нас не берут нашу продукцию, мы с Шаей привыкли. Ведь и у меня брали едва десятую долю написанного. Черт с ними, сказали мы друг другу, будем ходить по базарам и читать «Зодчих», уже с голоду не подохнем.

Грандиозная была затея — читать «Зодчих» по титским базарам. Не думаю, чтобы нам долго это позволили. «Соколиные очи кололи им шилом железным, чтобы белого света увидеть они не могли…» По крайней мере, даже в нашем отчаянном финансовом положении этого способа зарабатывать на хлеб насущный мы пробовать не стали.

Разумеется, пересказ дает скорее мое отношение к Шае, нежели пунктир его характера. Шая сложнее меня. Хотя бы потому, что он — поэт. А несостоявшийся поэт сложен вдвойне. Шая слишком понимает поэзию, чтобы тянуться к перу. Такое понимание редко встретишь иной раз и у поэтов с именами.