Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — кивнул Архиерей, и незаметно для Сосо, в этот момент удалявшегося от них в своем хождении, перекинулся взглядами с Цаганом, а я от такой неосторожности похолодел: ведь эта каналья спиной видит!

Обошлось. Велел к разработке привлечь считанных людей и ушел в дебри секретности: всех причастных на казарменное положение, по операции никакой переписки, никаких радио- и телефонных переговоров, распоряжения отправлять с офицерами связи только в зашифрованном виде…

Когда генералы ушли, он бросил на меня такой взгляд, что даже у меня, привычного, засосало под ложечкой. Стоял памятником. Но сказал нейтральное:

— Черчиллевские стратеги тоже что-то такое нам рекомендовали…

Ага, есть все же оправдание на всякий случай…

— Хороший план, Сосо. Научились твои генералы. Будут молотить вермахт. Тем паче что за потери с них не очень спрашивают…

Не удержался-таки, сунул шпильку. Ну и что? Он этого даже не заметил.

— Хорошо говоришь. Вах, Шалва, если удастся!..

Как может не удасться? K операции планируется привлечь такие силы, что немцам деться некуда. Один перечень общевойсковых и механизированных соединений звучит победной реляцией. За всю войну нигде немцам не удавалось концентрировать такие силы, у них этого просто нет, они действительно воюют умением. Когда эта операция увенчается успехом, важнейшим ее аспектом станет эффект психологической перемены: наши привыкнут наступать. Навальная тактика не прекратится: людишек много.

— Неважно выглядишь, Шалва, — заботливо говорит старый друг, довольный, что кто-то выглядит хуже, чем он. — В санаторий бы тебя… Но я тебя и на день отпустить не могу, самому нужен. Народу ты нужен, Шалва! Простужен ты, что ли?

Не ему же объяснять… Да, простужен. С насморком справился, но болезнь в костях, знобит, ломит… Но каково тем, кто на передовой — в Сталинграде, в Новороссийске, в Синявинских болотах? Больные в окопах. Раненые. Не можешь бежать в атаку — за пулемет! Лежат, стреляют. От потери крови темнеет в глазах, сердце перед тем, как совсем остановиться, работает с перебоями. Все равно стреляют. Убить захватчика. Пусть и самому лечь, но убить. Из пэтээровской пукалки по танкам. Пули отскакивают, а танк стрельнет — от пэтээровцев остается кровавое месиво. Тогда кто-то с гранатой под гусеницу. Страшно? В нормальной жизни да, а теперь, после такой крови, уже не страшно. Только бы остановить. И не такие люди умирали. Да и отступать некуда, позади СМЕРШ.

И пулеметчик с разорванным животом, смененный у пулемета и вытащенный из схватки, лежит в овражке позади линии обороны. Можно расслабиться. Оставленный в покое наедине с вынесшим его колченогим санитаром, он с блаженным выражением на лице бормочет: «Ох, хорошо… как хорошо… как хорошо… Ох, как… икк!.. хорошо…» А санитар марлей прикрывает его истерзанные кишки, лишь бы не видеть все менее ритмичного и слабеющего фонтанчика крови, который он не умеет и ему нечем остановить.

А больные за станками в тылу? В стужу. В зной. Женщины, дети…

А вождь сеет зубы дракона, чтобы делить народы и властвовать. И будет. Но ведь сдохнет же он когда-то. А зубы? Взойдут и перегрызутся? После таких перенесенных лишений? После озер крови, совместно пролитой в этой войне?

Эта страна не смеет распасться!

— Шалва! Ты что, оглох, Шалва? Когда заниматься будем?

— Когда Гения найдешь.

— Последний срок дал. Не найдут — головой ответят. Памятью матери клянусь, Шалва! Веришь?

Карта в сетях параллелей и меридианов расстелена над моим опрокинутым лицом. Вижу, что происходит на ней, в какой-то перевернутой перспективе. Близкое кажется далеким, далекое близким. Такое видение имеет и преимущество: ясность деталей. Одинаково видны перебежки отдельных пехотинцев и движение изогнувшихся на пыльных дорогах танковых колонн, одиночные разрывы мин и дымы чудовищных пожаров, пробивающих облаеа и уходящих в стратосферу, длительно тонущие суда арктического конвоя и речные паромы, переполненные женщинами и детьми и мгновенно уходящие на дно после прямого попадания немецкой авиабомбы. От этих зрелищ замирает сердце. K тому же от карты пышет жаром раскаленной степи и сполохами разрывов.

В поле моего зрения — невиданного размаха сражение, которое развернулось на просторах советской земли летом 1942 года.

Небывалое на планете перемещение людей и грузов. Как встало все на колеса прошлым летом, спасаясь от коричневой чумы, так колесит и поныне. Эшелоны, эшелоны… Вагоны плацкартные, купейные и теплушки, теплушки, теплушки-лягушки скачут на стыках рельсов, битком набитые беженцами. Мчат платформы с оборудованием: станки координатно-расточные, шлифовальные, строгальные, токарные, фрезерные, зуборезные, компрессоры, пресса, молоты… За деньги не купишь, а купишь — как доставишь через враждебную Европу или море-океан, да и станков этих с гулькин нос для такой-то войнищи, в них вся надежда на победу. А классные вагоны и теплушки с людьми ползут вне расписания, сутками стоят в тупиках, движение их зависит от напористости начальника эшелона: последним может прибыть — и первым, вне расписания, убыть. На стоянках взрослые бегают по станции за кипятком и продуктами, толкутся на эвакопунктах, спрашивая о родственниках, теряются, находятся. Случайности такие, на какие не отважился бы никакой романист. Душераздирающие встречи и разлуки. Дети на остановках в тоскливом ожидании: вернутся ли родители? вдруг бомбежка? вдруг убьют? О себе не думали. Да и родители тоже. Убьют — что ж, лишь бы вместе.