Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Разговор возобновляется, когда за Чугуном затворяется тяжелая дверь. Такая, что и не хлопнешь. Подобравшись, сидя, словно стоя по стойке «смирно», Бородавка тянет: уже по одному тому, кто включен в комиссию, видно, насколько серьезно положение, шутка ли — Бронебык, Динозавр и Шилохвост! Редуктор предлагает ввести в газетах ежедневную рубрику и поручить ее лучшим публицистам. При этом, напоказ Секу, он приязненно смотрит на меня. Идея годится, говорит Сек, но что вы станете публиковать в рубрике? Взывать к истории? Вам ее выплюнут обратно, она лжива и как раз сейчас пересматривается.

Ай да Сек! Но тут Бородавка демонстрирует, что не зря держится на месте, и, не пытаясь ввязать меня, спрашивает: А вы-то сами что думаете, Ав Сныч? Директивных новаций нам не позволят. Что же делать? Почему бы не позвать сюда представителя наших славных органов товарища Паука?

Сек встал, пересек кабинет и подошел к окну. Остановился, сунул руки в карманы по мерке скроенных и хорошо сшитых брюк. Что я думаю, сказал он и умолк. Мы глядели ему в спину, а он в окно. На стекло, среди дождевых капель, налип желтый лист. Их мало осталось на ветвях старых кленов в скверике напротив ГУГа.

Мне вспомнился слабенький болгарский фильм «Желтые звезды», сильный польский «Последний этап» и какой-то французский с Алленом Делоном. Мусор сползает в Долину смерти, смываемый осенним дождем. Дружба народов. Многое можно было сделать. На такой-то совместно пролитой крови… Можно было — в свое время. Пытавшихся сделать уничтожили. Кто же станет теперь… Да и поздно. Что бы ни думал Сек, ничего он уже не придумает. Процесс пошел.

Я думаю, что вы не помощники, а говно, сказал Сек ровным голосом, поворачиваясь от окна, выражения его лица против света не было видно. Вы, кивнул он Бородавке, уже высказались своим вопросом. А вы (это Редуктору) своим предложением. А вы (это мне) еще не высказались, может, вам и высказать нечего, это мы сейчас проверим с глазу на глаз, чтобы вам, пожилому человеку, не краснеть. Вы свободны, товарищи, кивает он Бородавке и Редуктору, жду вас завтра в десять с предложениями. Документы оставьте, материалы выносу из ГУГа не подлежат. До свидания.

Вот мы и остались один на один. Эх, Ав Сныч, лет-то прошло… А сил ушло… Раньше бы такие возможности…

Да разве бы полез я раньше в эту навозную кучу…

Кто знает, позвали бы — может, полез бы. Почет-уважение… не от настоящих людей, правда… Бутерброды с икрой для детей, это подлинное благо… Отпуск в людских условиях и хоть парочка новых нарядов в год для жены — тоже настоящее… Полез бы. Презирая себя насмерть.

K счастью для совести, всей биографией своей я перекрыл власти возможность сотрудничать со мной. А теперь можно уже себя не презирать. Момент не тот. Не на подъеме, на падении. Смягчить падение — гуманная задача. И я не тот. И не их игру играю, а свою собственную.

— Ну? — спрашивает Сек.

— Скажи, когда решался вопрос моей психической вменяемости… ну, после той моей заявки… какую роль сыграл в том деле ты?

— Я за тебя поручился, — сказал он тоже на «ты».

— Черт тебя побери, это тебе так не сойдет, — сказал я, и меня затрясло. Сидел, сжав зубы, раскачиваясь и сморкаясь, а он ходил по кабинету и односложно матерился. Я отсморкался, подобрался и сказал с его интонацией: (Ну?

— Пошли отсюда, — сказал он и легонько хлопнул меня по спине.

Мы вышли из кабинета через боковую дверь, и, пока спускались по лестнице, я спросил Сека, получает ли он удовлетворение от своей работы.

Удовлетворение от работы, пробормотал он, когда мы выехали за черту города по Яновской дороге, разве это доступно в нашей конторе? А Первый что, могуч? Сек оторвал от баранки руку и сложил ее в кулак. Чем? Железный политик. Значит, и связями в верхах? Сек лишь усмехнулся. Популярен? Сек пожал плечами: в партитской среде — да. Теперь этого мало, могут прокатить по совдеповской линии, там среда иная. Маловероятно, сказал Сек. Ни черта он все-таки еще не понял. Или боится признаться, что понял. Ну, а если бы первым стал ты, есть у тебя позитивная программа? или опять словоблудие предшественников?

Он покосился на приборную панель, усмехнулся и сказал:

— На такие вопросы я отвечаю только парткомиссии и папаше.

Твой отец отвоевал войну, спросил я, переводя разговор в иное русло. До копеечки. Как же он остался жив? Дело в том, что он начал ее капитаном. Тогда окончить должен был генералом. Ну, не все врангели, возразил он, демонстрируя завидное знание истории, войну он окончил майором. А мой двоюродный брат, мальчик, погиб в первом же бою, поднимая взвод в атаку. Сек вежливо вздохнул. Он был студентом третьего курса института железнодорожного транспорта, с третьего не брали, но его взяли, кто-то из второкурсников откупился, военкому надо было добрать количество, а брата некому было откупать, сирота. Военкому он напомнил, что третьекурсник, несправедливо. Грамотный, сказал военком, законы знаешь. А сеструха у тебя есть? Есть. Красивая? Очень. Так давай ее сюда, а то ведь закон что дышло. Такой свинье привести сестру, да это хуже, чем немцу. Ну, защищай ее от немца. И — на трехмесячные курсы в пехотное училище. За три месяца научили. Приехал он к нам на трехдневную побывку перед смертью. Моя сестра — это о ней шла речь (надела нарядное платье, и они пошли в кино. И меня взяли. Когда шли по улицам городишки, на нас оглядывались. Сестра у меня была красавица, но глядели на этого Аполлона в погонах младшего лейтенанта. Осень сорок третьего, мы наступали, прохожие смотрели на него и, наверное, думали: непобедимая ты наша, легендарная, в боях познавшая радость побед, куда ж немцам против таких молодцов, против бравых офицеров!..