Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Но мне надо высказать то, что никто, кроме меня, не выскажет. И на другой день, напичкав его таблетками, я продолжил.

— Сосо, твоя интуиция подскажет, что наступление Гитлера летом это года нацелено не на Москву. Нынче не сорок первый. Менее всего ему нужно увязнуть, ему нужен прорыв и успех. Немецкое наступление летом в этом году состоится на юге. И теперь, летом, именно летом, а не осенью или зимой, ты можешь стать великим полководсем. Как? Просто: ничего не делай. Именно (ничего. Пусть немцы бьют. Это будет удар кулаком в кирпичную стену. Когда они застонут и скорчатся, ударишь ты. Только не начинай первым, слышишь?

— Панымаиш, Шалва, война нэ аднымы палкаводцамы рэшаэтса. Ана болшэ палытыкамы рэшаэтса. Врэмя в Лондов дэлэгацыю атыпаравлят, дагавор о сатурудничэстве заклучат. А для этого, сам панимаиш, наступлэние нужьно, силу показать нужьно… Но тваи саабражения я учту, Шалва, с интуицией свой посоветуюсь.

Он начал первым. Вопреки советам военных. Вопреки всему, что внушал я. Начал в самое неподходящее время под Харьковом. И проиграл сокрушительно, катастрофически.

Предсказания сбываются с ужасающей последовательностью.

Еще до Харькова готовилось деблокада Севастополя. Готовилась плохо. Войска на Керченском полуострове в чаянии наступления не возвели оборонительных сооружений. Наступление не вышло. Вермахт, отразив его, ударил сам. Это вышло. Да как! Обладая превосходством лишь в воздухе, немцы разгромили штабы, разорвали связь и, словно в сорок первом, танковыми клиньями расчленили всю массу войск.

Разгром страшный. Люди спасаются через пролив на досках, бочках, вплавь. Люфтваффе пикирует не только на лодчонки, но и на одиночных пловцов.

Великий тактик Брюнет за время пребывания в войсках сумел довести до ничтожества и без того не блиставшего дарованиями командующего группировкой и, по-моему, едва ли не единолично повинен в случившемся. От души надеюсь, что на сей раз его покарают. Пусть бы все они перебили друг друга, перестали бы гибнуть порядочные люди, втянутые в бойню подлыми вождями.

Пока гибнут и те, и другие, и все за правое дело.

Может ли фюрер победить? От Керченского полуострова рукой подать до Тамани. И тогда страшно подумать, в какую глубь заберется враг.

Жду наступления на юге.

Настает агония Севастополя.

Сквозь головную боль проступают изображения контуров. Они размыты чудовищным светом. Разварены в нем. И боль не боль, а солнце. Не рождающее, а уничтожающее. Солнце, которое будет растрескивать Землю, когда людская жизнедеятельность лишит планету атмосферы. А на мне ни клочка одежды. Но главное, конечно, голова. Словно горелкой жгут. Не очень-то гуманно. Впрочем, что за разница — жечь ли на открытом воздухе или в газовой печи крематория…

Обломки проступают яснее и оказываются не обломками и не предметами вовсе, а циклопическими кубами, они возвышаются друг над другом и, видимо, образуют город. Ни травинки, только безоконные бастионы, слепящие белые стены, белесое небо и страшное солнце. И старинная церковь под гребнем крутого склона, у подножия циклопических кубов, в прохладной тьме которой полно людей. Храм оказывается неожиданно обширен, стен не видно, люди бредут во всех направлениях, но есть и установившийся поток, без суеты, но неуклонно, и я вливаюсь в него. Ни звука, только шарканье подошв. В витраже за царскими вратами сиянье беспощадного солнца, я отвожу глаза. Неведомая цель движения не беспокоит, лишь бы подольше оставаться в тени, затерянным в массе.

Со мною случилось ужасное. Что?

Не вспомню. Не могу напрячься. При напряжении боль грозит переполнить голову и разнести вдребезги. Бреду в веренице тихих теней и не гляжу на страшное сияние там, за царскими вратами. Что-то там есть, то ли зрелище, то ли истина, то ли просто дыра, в которую мы обязаны кануть, и я этого не хочу, но очень понимаю и следую со всеми — (со стесненной душой, но безропотно, и только стараюсь не глядеть на грозный, ослепительный свет.

Поток людей разделяется и огибает нечто. Вдруг ужасаюсь, что на мне рубашонка, не прикрывающая срама, но не уклониться и страшно усилий, голову надо нести бережно, не разбудить боль, не то она снова станет громыхать стальными ободьями и высекать искры из глаз.

В раскрытом гробу лежал некто с заплесневелыми руками, и ногами, и лицом. Я остановился. Люди обходили меня, касались лежащего, подносили пальцы к губам и продили, их заступали новые, и так без конца, а я стоял, и от движения толпы кружилась голова, как это бывает, когда на причале неотрывно глядишь на текущую воду. Перевел взгляд на существо в гробу и встретился с его взглядом. Взгляд был синий, ясный и напоминал Косорыла. А плесень была голубоватая, с пушинкой, даже пахла плесенью, но вполне уживалась с ясным и мудрым взглядом. Кто это, спросил я непонятно кого, и в тот же миг некто возник рядом и ответил: это единственный, уцелевший после ядерной катастрофы. Обождите, разве она произошла? Ну конечно, ответил гид, дух бесплотный, и протянул черно-белое фото. Я увидел развалины Киева. А этот город, кубический, в нем ни реки не было, ни холмов, совсем иная топография, но непостижимым образом я узнал Киев, только на фото это была распростертая на километры руина и пар над нею. Развалины усеяны были черными точками. Гид сказал: это птицы. Люди были предупреждены о нападении и укрылись в могилах, поэтому трупов не видно. А птицы небесные, они что же, они летали беззаботно, при взрыве обуглились и попадали, вот и темные точки. Я знал, что объяснение дурацкое, но для опровержения требовалось напряжение мысли, и это я не мог себе позволить. С заплесневелого лица на меня неотрывно глядели ясные глаза. В них была сила, пред которой смирялся даже огнь, беснующийся за витражным окном. Неправда, сказал я. Правда, сказали глаза. Я шагнул и поцеловал заплесневелую щеку. Запах мгновенно пропитал меня, запах мглы и тлена, но теперь он не был неприятен.