Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

– Ты славишься тем, что хорошо защищаешь права греков. Иногда я думаю, а понимаешь ли ты, для чего ты здесь.

– Я здесь не для того, чтобы быть сволочью, – сказал Корелли, – и если быть совсем откровенным, чувствую я себя тут неважно. Стараюсь думать, что я здесь в отпуске. У меня нет твоих преимуществ, Гюнтер.

– Преимуществ?

– Да. У меня нет преимущества думать, что другие расы хуже моей. Я не чувствую, что у меня есть на это право, вот и всё.

– Это вопрос науки, – сказал Вебер. – Научный факт изменить нельзя.

Корелли нахмурился.

– Науки? Марксисты считают себя учеными, но они верят в совершенно противоположное твоему. Ладно, оставим науку. Она здесь не к месту. Нравственный принцип – вот чего нельзя изменить, а не научный факт.

– Мы расходимся во мнении, – добродушно сказал Вебер, – для меня очевидно, что этика, как и наука, со временем меняется. Этика изменилась из-за теории Дарвина.

– Ты прав, Гюнтер, – вмешался Карло, – но никто не обязан принимать это. Мне это не нравится, и Антонио тоже, вот и всё. И наука занимается фактами, а нравственность – духовными ценностями. Это не одно и то же, вместе не растет. Никто не сможет отыскать духовность на стеклышке микроскопа. Может, и правда, что, например, евреи – вредные, что они ниже нас, – откуда мне знать? Но разве это означает, что мы должны относиться к ним несправедливо? Я такого рассуждения не понимаю.

– Помнишь, – сказал Вебер, откидываясь на спинку стула, – как ты наставил на меня пистолет, когда я хотел долбануть прикладом эту куницу из-за ее шкурки? И я не убил ее. Правда, я не знал, что она домашняя. С пистолетом я спорить не мог. Вот это – новая нравственность. Силе не требуются оправдания и не нужно объяснять причины. Это – дарвинизм, как я уже сказал.

– Пусть уж оставит причины для истории, – сказал Корелли, – а иначе он обречен. Это еще и вопрос собственного душевного покоя. Помнишь, когда тот бомбардир попытался изнасиловать девушку, которую якобы исцелило чудо? Мину, так ее звали, кажется. Ты понимаешь, почему я тогда так поступил?

– Это когда ты заставил его стоять на солнце по стойке «смирно» безо всего, только в каске и с ранцем?

– С ранцем, набитым камнями. Да. Я сделал это, потому что представил, что та женщина – моя сестра. Я поступил так, потому что, когда он хорошенько поджарился, я почувствовал себя гораздо лучше. Вот моя нравственность. Я заставляю себя представлять, что это касается меня.

– Ты добрый человек, – проговорил Гюнтер. – Я это признаю.

– Между прочим, я не дал тебе пристукнуть Кискису, чтобы спасти твою жизнь, – сказал Карло. – Если бы я тебя не удержал, Пелагия бы тебя убила.

– А-а-а-а! – Вебер, делая вид, что душит себя, стал захлебываться. – А где Пелагия? Мне казалось, ей нравится, как мы поем.

– Ей нравится, но ей неловко быть единственной женщиной в компании парней. Полагаю, она слушает из кухни.

– Нет, не слушаю, – отозвалась Пелагия.

– Ага, – сказал Вебер, – ты тут. Антонио как раз говорил, что нам нужно привезти нескольких девочек из борделя, чтобы всех было поровну. Ты как насчет этого?

– Отец вышвырнет вашу «Ла Скалу», и вам снова придется петь в нужниках.

– А мы бы пригнали два бронетранспортера и всё равно пришли, – сказал Вебер. Он оглядел хмурые лица и проговорил: – Всего лишь маленькая шутка.

– Наши бронетранспортеры не заберутся на холм, – сказал один из баритонов, – пришлось бы у вас одалживать.

– Ложь и клевета, – ответил ему тенор, – они прекрасно ездят, если снять вооружение. Ладно, давайте споем что-нибудь.

– «La Giovinezza», – восторженно предложил Вебер, но все остальные застонали. – Ладно, ладно, принесу из машины патефон, и мы все споем с Марлен.

– А потом можно попеть любовные песни, – сказал Корелли, – потому что сегодня прекрасная ночь, все так спокойно и у нас просто должно быть романтическое настроение.

Вебер сходил к своему джипу и с гордостью собственника вернулся с патефоном. Устроив его на столе, он опустил иголку. Раздался звук, очень похожий на шорох далекого моря, за ним – первые воинственные такты «Лили Марлен». Запела Дитрих, ее голос был полон томной грусти, искушенности в мирских благах, печали, которую приносит знание, и страстного желания любви.

– О! – воскликнул Вебер. – Она воплощение плотской любви! Я таю от нее.

Кто-то подхватил песню, а Корелли стал подбирать мелодию на мандолине.

– Антонии это нравится, – сказал он, – Антония будет петь.