Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

И отдаешь ли ты себе отчет, что существуют заразные болезни, сопутствующие непредусмотрительному в этом отношении поведению? Можешь ты быть совершенно уверена, что наш капитан не посещал этот бордель? Молодые люди бесконечно уязвимы в этом деле, какими бы честными ни были в других вещах, а армия облегчила это занятие, предоставив им бордель. Ты знаешь, что может сделать сифилис? Он разрушает тело и сводит с ума. Он вызывает слепоту. Дети сифилитиков рождаются глухими и кретинами. Что, если капитан ходит туда и, закрыв глаза, представляет, что в его объятьях – ты? Такое вполне возможно, хотя мне и неприятно говорить тебе это. Молодые люди таковы, какие есть.

Пелагия плакала настоящими слезами. Никогда еще ее так не унижали и не растаптывали. Отец свел все ее розовые мечты к здравому смыслу и медицинской грязи. Сквозь слезы она взглянула на него и увидела, что он смотрит на нее с огромным сочувствием.

– Тебе трудно, – сказал он просто, – ты нас обоих поставила в трудное положение.

– Ты все представил таким грязным, – горько упрекнула она. – Ты не знаешь, как оно на самом деле.

– С твоей матерью я прошел через многое из этого, – ответил он. – Она была с кем-то обручена. Знаю я, как оно на самом деле. Потому и разговариваю с тобой как человек с человеком, потому и не мечусь по комнате, не ору на тебя и не запрещаю всего, как следовало бы поступить отцу.

– Значит, ты не запрещаешь всего? – с надеждой спросила она.

– Нет, я не запрещаю всего. Я говорю, что ты должна быть очень внимательной к тому, что делаешь, и должна поступить честно и уважительно по отношению к Мандрасу. Вот и все. Взгляни на это с хорошей стороны. Чем дольше ты знаешь капитана, тем точнее сможешь определить, есть ли у вас корни, которые прорастут вместе под землей. Не уступай ему совсем. Не позволяй себе. Потому что тогда твои глаза не будут замутнены безумием, которым ты не сможешь управлять, и ты научишься видеть его таким, какой он есть. Понимаешь?

– Папакис, – мягко проговорила она, – капитан никогда не пытался навредить мне.

– Он хороший человек. Он понимает, что попал в скверное положение. Молись об освобождении острова, Пелагия, потому что тогда все станет возможным.

Пелагия поднялась и взяла жестянку с табаком.

– Мед и бренди? – тихо спросила она, и отец кивнул.

– Всё, что я говорил, не должно тебя унижать, – сказал он. – Я не хотел тебя расстроить. И я был молодым когда-то.

– Значит, в твое время не все было по-другому, – колко бросила она, выходя из комнаты.

Отец удовлетворенно улыбнулся этой парфянской стреле и с большой опаской пососал трубку: дерзкий ответ означал, что дочь не чувствует себя униженной. Возможно, отцом быть легче, чем историком. Он повернулся к пачке бумаг и написал: «Остров перешел в руки Византийской империи, которая имела достоинство быть греческой и недостаток – быть византийской».

– Это правда, Антонио, – кое-кто из твоих солдат занимается вымогательством, и по моему мнению, и по мнению моих собратьев-офицеров, это сильно бросает на вас тень. Не на тебя лично, а на итальянскую армию. Это так же позорно, как тот памфлет о Дуче, который все читают. Это часть всё той же болезни.

Корелли обернулся к Карло.

– Это правда – что Гюнтер говорит?

– Меня не спрашивай. Спроси лучше у грека.

– Доктор, – окликнул Корелли, – это правда?

Доктор вышел из кухни, где тщательно правил лезвия старых скальпелей на точильном камне, и спросил:

– Что – правда?

– Что некоторые наши солдаты покупают у голодных вещи за пайковые карточки, а потом какие-то другие люди приходят и конфискуют карточки, потому что они приобретены незаконно.

– Это не «какие-то другие люди», – сказал доктор, – это просто другая половина той же банды. Всё идет по идеальному кругу. Стаматиса вот так вот нагрели на прошлой неделе. Он лишился ценных часов и двух серебряных подсвечников, а кончилось тем, что и ни пайковых карточек, и в животе так же пусто, как прежде. Весьма оригинально. – Доктор повернулся уходить, но остановился. – И вот еще что: ваши солдаты воруют у людей с огородов. Как будто все мы не умираем от голода.

– Мы, немцы, так не делаем, – самодовольно сказал Гюнтер Вебер, получая удовольствие от небольшого schadenfreude [153]на счет Корелли.

– Немцы петь не умеют, – не к месту парировал Корелли. – Во всяком случае, я потребую расследования. Я положу этому конец. Это очень плохо.

Вебер улыбнулся: