Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Сразу стало тихо-тихо…
У попёнка крепок лоб…
По опята шли попиха,
Три попёнка, папа-поп.

Чем более жизнью побиты мужчины,
тем глубже им лбы исписали морщины.
Вот режет морщина мне лоб, глубока,
а чудится — это из песни строка.

Кто ж пишет морщины — судьба или время?
В них горечь и тайна,
в них мудрость и опыт.

Что нужно, чтоб лбов наших нотные станы
раскрыли в морщинах сокрытые песни —
язык стихотворца?
игла граммофона?
смычок дирижёра?..

Морщина схожа с бороздой на поле.
Неясно лишь — что жизнь туда засеет?
Быть может, голос, что дрожит от боли,
быть может, слово, что созреет в клятву,
быть может, веру, что родит надежду
и вереницу светлых дней умножит…
Быть может… может…

Живя свой век, не знает человек
то, что морщины — суть истоки рек:
и тех, что мчатся по камням, бурля,
и тех, какие жадно пьёт земля,
и тех, что поглощают океаны,
и что без виз пересекают страны,
и тех, что трескотливы, как сороки,
и тех, что позабыли жизни сроки,
и что проворны, как в семнадцать лет,
и что покорны, будто бы им нет
и дела до того, куда им течь,
уйти в леса или в долинах лечь,
гнать пред собой волну иль времена
через страну, где мир или война,
нести плоты, байдарки иль судьбу…
Где б ни текли они, исток — на лбу.

Нет без причины ни одной морщины.
Они — след давней раны иль кручины.
Возможно, ещё с древней той поры,
когда оружьем были топоры.
Возможно, это прадед наш далёкий
когда-то получил урок жестокий,
когда в него разбойник бросил камнем
или кинжалом в рукопашной схватке
полосонул, сражаясь, неприятель,
или медведь в лесу его сграбастал,
чтоб меж дерев с рогатиной не шастал…

А, может быть, то чьё-то слово злое
продрало лоб ему в четыре слоя…

…Вот и мой лоб прочерчен строчкой жизни.
Коль это песнь — то о моей Отчизне.
Коль борозда — то под посевы хлеба.
А коль река — то та, что льётся в небо.
А если рана — то не ножевая, а от любви,
что век не заживает…

Смотрю на реку. А по глади вод —
древесный корень медленно плывёт…
Кого питал он, когда рос в земле?
Какие соки пил в глубинной мгле?

Плывёт, качаясь, словно мёртвый зверь,
как будто имя, что ничьё теперь:
тверди его хоть про себя, хоть вслух —
оно мертво, коль с ним расстался дух…

Смотрю на реку: то и впрямь — река?
Иль то плывут меж берегов — века?
Ужель вот так и наши имена,
как этот корень, унесёт волна?..

Река течёт себе, не зная,
из-за чего окрестный лес
порой шумит, себя терзая,
словно в него вселился бес.

И лес стоит, не понимая
жизнь рек, что точат берега —
куда по ним к началу мая
уходят талые снега?

И сам я тоже, тоже, тоже
постичь не в силах ни-че-го.
Смотрю на мир — и сердце гложет
непониманье тайн его…

Вода стоячая — зеркальна
и неподвижна с давних пор,
её частицы не сверкали,
свергаясь вниз с высоких гор.

В ней нет желанья мчаться к устью,
спеша безудержно вперёд.
И, наполняя душу грустью,
над ней — дух гнилости плывёт.

Она давно болотом стала,
в котором жизни гул затих,
словно душа, что перестала
страдать и плакать за других.

Легла на землю мгла тенистая,
ни лист не дрогнет, ни трава.
Вода и воздух пьют неистово
коктейль ночного колдовства.

Вода влечёт к себе магически,
словно она — гипнотизёр,
и ты тревожишься панически,
но отвести не можешь взор.

Борясь со страхом, ты решаешься
и, дождь волос собрав в пучок,
идёшь к воде — и погружаешься
в блестящий Космоса зрачок.

Там, где речка свои воды
от чужих скрывала глаз,
обезумев от свободы,
мылись девки в ранний час.

Без купальников, нагие,
веселились стайкой фей…
И на их тела тугие —
я глядел из-за ветвей.