Александр Трапезников - Новая история московских улиц

Тут Мешков не выдержал, скривился лицом и заплакал. Друг не стал утешать, просто деликатно ждал, глядя в сторону. За стенкой изредка жужжала дрель. Мешков, выплакав горечь, продолжил:

— Знаешь, какие два известных выражения вызывают у меня самую большую ненависть?

— Ну?

— Это фразы: «любовь всё стерпит» и «лишь бы не было войны». Их придумали подонки и трусы, как заклинание. Чтобы оправдать себя. Я это недавно понял. Да, может быть, только что! Ну, насчёт последнего выражения догадывался. Ты погляди, что происходит: Россию разворовывают подчистую, прямо нашествие тараканов какое-то, всё тлеет и падает, а нам из телевизора вещают: это ничего, временно, это издержки, главное — чтобы не было войны, чтобы была свобода и демократия, Да война идёт уже второе десятилетие, самая беспощадная из всех войн, на полное уничтожение. Не понимает этого только подлец в квадрате. Ему лучше жить с ярмом на шее, чем на бои выйти и умереть. Пацифисты хреновы, экологи. Я вот дома строю, а для кого? Для людей, что ли? Для колонизаторов. Для компрадоров всяких. Люди в таких хоромах жить никогда не будут, не по карману. Только сволочи. Для которых — лишь бы не было войны.

Мешков смачно плюнул на пол и махнул водки. Осоловело поглядел на друга, будто припоминая что-то.

— Ты закусывай, — посоветовал тот.

— А «любовь всё стерпит» — это про нас с Галей, — сказал Мешков, икнув. — Вернее, про неё. Зря она со мной жила, так я теперь думаю. Ушла бы, может быть, была бы по-настоящему счастлива.

— От таких справных мужиков не уходят, — ответил друг, тоже икнув за компанию.

— А она… ушла разве? — спросил Мешков, беря со стола записку, уже залитую соусом. — Вот, вернулась. Ты-то что думаешь по этому поводу?

— С того света не возвращаются, — сказал друг. — Тебе бы в церковь сходить, свечку там поставить. На кладбище съезди, помолись. Может, и успокоится.

— Это уж непременно, — кивнул Мешков. — Сделаю. А с запиской-то что? Мне так и кажется, что Галя где-то здесь, с нами. Я же тронусь скоро.

Друг развёл руками, ещё и плечами пожал. Потом спросил:

— Слушай, а ты ключ свой от квартиры никому не давал?

Мешков стал думать, напрягая лоб. Затем хлопнул по нему кулаком.

— Есть дубликат, у соседки, — сказал он. — Ещё когда Галя была жива, она ей отдала, на всякий случай. Подруги, всё-таки. Я и забыл!

— А зовут-то соседку как? — продолжил допытываться друг.

— Тоже Галина, — прошептал Мешков, неловко задев рукой рюмку. Та опрокинулась на стол, к соусу на записке прибавилась ещё и водка.

И тут в дверном замке начал проворачиваться ключ. Друзья невольно встали, словно в квартиру должен был прибыть генерал. Но вошла соседка с нижнего этажа, с порога заголосила:

— Ну наконец-то, дождалась! А у меня дело к тебе срочное: мы с мужем хотим баньку на даче поставить, подвал углубить, рабочие уже сидят, ждут, стройматериалы нужны, листы железные, арматура, ты поможешь?

Мешков молчал, глядя на соседку, как на привидение.

— Ну так чего? — спросила она. — Достанешь арматуру-то? Я заплачу, ты не думай.

Мешков опустился на стул, прикрыл ладонью глаза и тихо заплакал.

Мастерская у Наташи была в Армянском переулке, а сама она жила на Малой Грузинской улице. Такая вот получалась кавказская диспозиция, хотя эта топонимика и совершенно случайна: квартира ей досталась от родителей, а мастерская — от Союза художников, и ни один грузин или армянин не приложил к этому свою руку. Впрочем, у неё было много приятелей самых разнообразных национальностей, не считая мужа-татарина, второго мужа. Первый был эстонцем. А дети — мальчик с девочкой — ещё от гражданского, пробного, так сказать, брака. Кто был их отцом — об этом Наташа не распространялась, но злые языки утверждали, что она и сама конкретно не знает. Да это, собственно, и не столь важно. Главное, что по пути с Малой Грузинской к Армянскому переулку Наташа исчезла. Идти от дома до мастерской, если не спешить, минут тридцать-сорок. А по дороге Наташа любила ещё заглянуть в ЦДЛ, где у неё также была масса друзей среди писательской братии. Машиной она пользовалась редко, только для дальних расстояний. В тот апрельский день «фиат» так и остался в гараже. К слову, он простоял там всю зиму, безвыездно. До мастерской Наташа, судя по всему, так и не дошла. Иначе об этом знала бы вахтёрша трёхэтажного каменного корпуса с бельэтажем, ныне сдававшемся под художественные мастерские. Любопытно, что когда-то тут жил и умер живописец Коленда, запечатлевший древние архитектурные памятники Москвы, а в середине XIX века в доме помещалось правление Либаво-Роменской железной дороги во главе с Фон-Мекком. Да в Армянском переулке в какое здание ни ткни пальцем — попадёшь в застывшую страницу истории. Об этом очень любил рассказывать скульптор-монументалист Меркулов, друг Наташи. Он-то и был последним, кто видел её живой. Так, по крайней мере, выходило по материалам следствия. Позже Меркулов беседовал на эту тему с литератором Иволгиным, своим старым приятелем. И очень возмущался.