Джулия Уолтон - Слова на стене

– Я кого-нибудь ударил?

– Нет, – прошептала она, прикоснувшись к моему лицу.

– Врунья, – заявил я. Она состроила свою фирменную гримасу «разжеванный лимон».

– Ты столкнул ее на пол, милый. Но с ней все в порядке.

Я помню, как выставил руку, чтобы не дать чему-то в меня врезаться. Я отшвырнул это от себя и со всех ног бросился бежать в противоположную сторону. И я понятия не имел, что это оказалась Майя.

Я потерял над собой контроль и столкнул Майю на пол! И пока я был поглощен «схождением с ума», не нашлось никого, кто сказал бы ей, что происходит. Никого, кто смог бы все объяснить.

– Она все знает? – спросил я. Мама кивнула, смахнув слезы с моей щеки. Она долго держала меня за руку.

– Я ей рассказала, дорогой мой.

Плакал я долго, но не сердился на нее. Я не говорил маме, что не ее это дело – хоть что-то рассказывать Майе. Она предоставила мне массу возможностей сделать это самому, а я так и не смог, поэтому в конечном итоге маме выпало сделать грязную работу. Мне хотелось одного – чтобы она постоянно твердила мне, что с Майей все нормально и я ее не ударил. Казалось, что каждый раз, когда мама это повторяла, все это нереально, и мне нужно услышать ее слова вновь и вновь. О бале мама больше ничего не говорила. Как и о том, что я выпил лекарство, когда мне нельзя было этого делать. О том, как я наврал ей с Полом и подверг себя опасности. Я уже говорил вам, что мама из тех людей, которые заставляют тебя ощутить свою значимость. Именно так. Но она также и из тех, кто заставляет тебя захотеть почувствовать беспомощность, потому что очень приятно, когда о тебе заботятся.

Через некоторое время мама сказала мне, что ребенок внутри нее шевелится, и спросила, не хочу ли я поговорить с ее животом. Я лишь отрицательно покачал головой и поинтересовался, где Пол. Он ждал в коридоре. Давал нам побыть наедине.

Наверное, не очень легко держать кого-то за руку, когда тот весьма ограничен в движениях. И в списке хреновых обязанностей, которые приходится выполнять как родителю, на одном из первых мест стоит то, что нужно рассказывать своему ребенку, что произошло в те минуты, когда он лишился рассудка.

Мама сообщила мне, что Майя пыталась навестить меня, когда я лежал в палате интенсивной терапии, но это запрещено внутренним распорядком больницы. Только члены семьи. Когда меня перевели сюда, я не захотел ее видеть. На самом деле мне просто не хотелось, чтобы она видела меня.

Но вот ее маму я увидел.

Помните, я говорил вам, что она работает медсестрой? Она зашла проверить мои капельницы, но не произнесла ни слова, пока управлялась с ними. Мне не хотелось ей ничего говорить, но сдержаться я не смог. У нее были глаза Майи.

– Можете ей передать, что я очень жалею о случившемся? – прошептал я.

– Ты можешь сам ей это сказать.

– Я не могу больше с ней видеться. Не в таком состоянии.

Она взглянула на меня.

– Твое состояние никак не влияет на речь. Ты сам можешь ей это сказать.

– Послушайте, – отозвался я, – теперь вы знаете, что со мной. Вы знаете, что это не лечится. Я на всю жизнь таким останусь. Я действительно тот бойфренд, какого бы вы хотели для нее?

Она несколько секунд внимательно рассматривала меня, а потом направилась к двери, катя перед собой тележку с инструментами. И произнесла:

– А вот это зависит не от меня.

Потом она закрыла за собой дверь, оставив меня в одиночестве, дабы я в полной мере мог оценить, насколько Майя «белая и пушистая» по сравнению со своей мамой.

Чуть позже я смог отрывочно припомнить то, что произошло. Даже своим затуманенным таблетками и уколами разумом я вспомнил выражение лица Майи, когда я толкнул ее. Забавно, когда в памяти всплывают такие мелкие детали. Как у нее вытянулось лицо, когда она упала. Как расширились ее глаза, как вытянулись вперед руки, когда она глядела на меня уже с пола. Наверное, я походил на жуткое чудовище. И вот тогда-то я и побежал.

Далеко мне уйти не удалось, это факт. Сам удивляюсь, как я исхитрился домчаться до туалета между церковью и залом, чтобы там меня вырвало. Слова по-прежнему красовались на стене сортира, и я еще задался вопросом: то ли их не могли отскрести, то ли монахини оставили их в качестве напоминания.

ИИСУС ЛЮБИТ ТЕБЯ.

Не будь гомиком.

Это все как-то сходилось. Вместе они звучали как условная фраза. По отдельности получалось так, что один парень хороший, а другой – придурок. Но самое поразительное то, что лишь одним словом весь смысл можно переиначить. «Иисус любит тебя, но не будь гомиком». Вся штука в том, как ты это прочитаешь.