Джулия Уолтон - Слова на стене

– Станет лучше, – пробормотал я. – Психованность – это то, что не лечится, Майя.

– Просто позволь мне помочь тебе.

– Нет! – крикнул я, и снова нарочно. – Я уже и так тебе слишком много позволил.

– Пожалуйста, Адам… – произнесла Майя, и впервые ее голос прозвучал так же робко, как она и выглядела.

– Просто уходи, – ответил я. – Лучше всего, если ты просто уйдешь.

Не имело никакого значения, что я внезапно услышал все голоса, затараторившие одновременно, или что выпущенные из пистолетов мафиози пули заставили меня задергаться на кровати. Я нажал кнопку вызова сестры, а Майя встала и ушла, продолжая плакать.

И вот тогда-то до меня дошло, что на самом деле я не был психом. До того момента, как заставил ее расплакаться.

Вообще-то я вздохнул с облегчением оттого, что Майе все рассказала мама. Значит, мне не придется этого делать. Не придется снова видеть ее, если я сам не захочу. Я могу даже притвориться, что никогда ее и не видел. В конечном итоге это не имеет значения. Я уж никак ей не гожусь.

Очень приятно, что ваши вопросы по-прежнему довольно-таки тупые. Вы просите меня рассказать, что говорят голоса. Это похоже на нечто такое, что хочет знать мама. И я не уверен, что смогу вам это передать, поскольку иногда это даже не слова. Просто какие-то скрипучие звуки, переходящие в ничто. Иногда голоса просто звучат злобно, и я не могу перевести эти звуки. Даже Ребекка ведет себя по-другому.

Я пробуду в больнице еще несколько дней, и она, похоже, по-настоящему из-за этого переживает. Она долго и упорно прячется, когда в палату заходят люди. Я внушаю ей, что ее никто не видит, а она просто качает головой.

Хорошо здесь то, что я снова могу спать. В свое удовольствие. Я уж и забыл, как же здорово дать себе умереть на десять часов. Единственное, что хреново, – это когда просыпаешься.

Да, я переживаю из-за того, что не вернусь в школу. Ужасно переживаю. Меня прямо рвет на части при мысли о том, что мне не придется высиживать лицемерно-наставительные лекции о воображаемой духовности и людях, пожертвовавших собой во имя Бога.

Нет, мне не грустно. Я не какой-то там плакса-размазня. Я не жалею себя и совершенно не собираюсь рассказывать вам то, о чем сейчас думаю, потому что, во-первых, я не знаю, как вы распорядитесь этой информацией, и во-вторых, я просто не хочу.

Я снова дома, что вам уже известно. В понедельник ко мне заявился Дуайт в теннисном костюме, выглядя, как всегда, бледным.

– Хочешь подавать первым? – спросил он.

А я лишь уставился на него.

– Эй, алло? – произнес Дуайт.

– Братан, я не могу сегодня выйти сыграть в теннис. Разве мама тебе… все не рассказала? – Я знал, что наши мамы уже успели поговорить, но момент настал жутковатый. Нет, я не могу выйти поиграть. Сейчас я сумасшедший .

– Рассказала.

– Тогда зачем ты пришел?

– Сегодня понедельник. По понедельникам мы играем в теннис. – Он поставил на пол свой рюкзачок и начал выгружать из него всякие штуки.

– Ладно, но ты и понятия не имеешь…

– Очень даже имею.

– Тогда зачем ты здесь?

– Сегодня понедельник, – повторил Дуайт таким тоном, словно ничего и не случилось, и это оказалось самым логичным и разумным ответом в мире.

– А я – психованный шизофреник, у которого галлюцинации и который слышит голоса.

– Я знаю. Мне мама все рассказала. – Он вздернул брови.

– Дуайт, я не пойду играть в теннис.

– Хорошо, – согласился Дуайт. – Поэтому-то я вот это и принес. – Он вытащил из рюкзачка игровую приставку и начал подключать ее к телевизору в гостиной. – Здесь поиграем.

– Я хреново в видеоигры играю, братан.

– И в теннис тоже не лучше. Хочешь подавать первым?

Не успел я и рта раскрыть, чтобы ответить, как он запустил игру и протянул мне белый пультик. Я секунд двадцать таращился на Дуайта, прежде чем взял в руки пульт.

Так что мы какое-то время играли в теннис посреди гостиной. Джейсон сидел позади нас, вмявшись голым задом в диванные подушки. Ребекка расположилась рядом с ним. Оба следили за нашей игрой так, словно это самый потрясающий матч, который они только видели.

Потом мы поели шоколадных бисквитов «Орео», и Дуайт собрал свои вещи. Он ни слова не проронил о том, что я псих. Как будто это не имело никакого значения.

Мне очень не хватает готовки. Все ножи и острые предметы убрали и спрятали где-то в неустановленном месте. Прямо как по программе защиты свидетелей.

Исчезло все, чем, по их мнению, я могу пораниться. Не совсем понимаю, что, как им кажется, я могу сотворить с кисточкой для обмазки пирожков и прочей выпечки, но она тоже исчезла.