Антонио Редол - У лодки семь рулей

Сидро принялся за письмо, и было видно, что на этот раз гул голосов нисколько не мешал ему. Он не отрывался от письма и не ходил взад и вперед по камере, как бывало много раз: обычно ему просто необходимо было двигаться для того, чтоб найти нужные слова. Его скуластое, с ввалившимися щеками лицо светилось нежностью. Я всегда подмечал у него это выражение в те минуты, когда он писал Нене. А это письмо к тому же должно было произвести на адресата особое впечатление — об этом Сидро сказал мне еще утром, как только вышел из своей камеры, где он теперь помещался еще с тремя заключенными. Прежде чем удалиться в свой «кабинет», как он именовал облюбованный им закуток в заброшенной умывальне, он долго мудрил над своими брюками, стараясь разгладить на них складку, чистил щеткой черную рубашку и тщательно рассматривал оба имевшихся у него галстука, словно заранее прикидывал, в каком из них более уместно предстать перед судом.

По соседству с ним трое испанцев спорили о чем-то с присущим им жаром, и казалось, что вот-вот дело дойдет до рукопашной. Но всегда улыбающийся баск рассмеялся чьей-то остроте, заразив своим смехом галисийцев, обычно легко впадавших в меланхолию, едва они оставались вдвоем.

На смеющуюся группу с видимым ужасом смотрели евреи с нашитыми по приказу гестапо желтыми звездами. Этим не приходилось сомневаться в уготованной им судьбе. Они избегали разговоров с другими обитателями камеры, и тоскливые глаза их были прикованы к дверям, а уши ловили малейший шорох, доносившийся оттуда: лязг ключей каждый раз повергал их в состояние мучительной тревоги. Они держались особняком, обычно возле окна, и всегда сидя, словно надеясь таким образом меньше привлечь к себе внимание тюремщиков. За ними могли прийти каждую минуту. Их ждал концлагерь.

Винсент, рабочий-металлист из Жанвилье, засвистел военный марш, отбивая такт рукой по скамье, на которой мы всегда рассаживались, едва раздавался сигнал побудки. Услышав этот марш, Сидро сразу весь вскинулся, глаза его широко раскрылись. Я наблюдал за ним издали. Я видел, как он пожал плечами, нехотя признавая за другим право насвистывать все, что тому вздумается, но лицо у него пошло красными пятнами, и вены на шее раздулись — гнев душил его.

— Эй, ты, хватит тебе барабанить! — не выдержав, закричал он Винсенту, но тот сделал вид, что не слышит и еще громче принялся выстукивать барабанную дробь косточками пальцев.

— Замолчи, проклятый коммунист! — заорал на него Сидро во весь голос.

— Это ты мне, старина? — отозвался Винсент.

— А то кому же! Заткнись, тебе говорят!

— Я с убийцами не разговариваю! — вспылил Винсент.

— Пусть я убийца, но меня скоро выпустят отсюда, а ты сгниешь в концлагере! — Сидро был одержим надеждой на близкое освобождение.

— А я не про то убийство, за которое тебя сюда упрятали. Я про те дела, что ты на войне творил.

Сидро презрительно усмехнулся:

— Я за эти дела четыре медали получил. Твои же землячки меня и наградили.

— Что ж, и среди французов есть негодяи…

Я подошел к Винсенту и положил руку ему на плечо:

— Оставь его в покое.

Он было заупрямился:

— А что он здесь командует… Добро бы человек был, а то… — но, смирившись, замолчал.

Разошедшийся Сидро, видя, что противник сдался, продолжал задирать его, осыпая всяческой бранью на своем родном языке. Надзиратель, приоткрыв дверь, окинул всех угрожающим взглядом, приказал замолчать и исчез, зазвенев ключами.

— Послушай, земляк, чего ты распетушился? — обратился я к Сидро, но он с жаром стал оправдываться, доказывая мне, что во всем виноват француз. Он ведь ему ничего такого не сказал, просто попросил замолчать.

— Разве сочинишь что-нибудь путное в таком гвалте?

— Ну, а если ему хочется свистеть?

— Да я не против. А только марш этот — такое сразу вспоминается, что никакие нежные слова на ум нейдут.

— А он-то чем же виноват?

— По-вашему, значит, я виновный. — Тут он задумался, лицо его приняло унылое выражение, на лбу причудливыми разветвлениями резко обозначились жилы — на висках они были голубого цвета. — Вы думаете, на мне вина, да?

Желая отвлечь его от этой темы, я спросил про письмо:

— О чем же ты пишешь Нене? Ты говорил мне, что хочешь поразить ее каким-то необыкновенным письмом?

Он протянул мне исписанный листок, а сам из-за моего плеча с жадностью следил за тем, как я читаю. Вверху, начертанная огромными буквами, красовалась фраза: «Жди меня!» Она проходила через все его письмо, повторяясь в нем с назойливой настойчивостью.