Антонио Редол - У лодки семь рулей

— Пожалуй, со мной так не бывало.

— Еще бы! У вас даже здесь друзей полно — все эти… И не старайтесь меня обмануть, я знаю, что вы с ними заодно. Такие люди, как вы, даже если их к стенке ставят, не умирают в одиночку. А вот мне, видать, до конца дней моих суждено одному маяться. А что есть тяжеле этого? Или вам, сеньор, известно что и похуже? Да что это я, право, все вас пытаю, откуда вам знать про такое…

— Но у тебя же есть Нена?

— Да только она и есть. Но ведь без друзей тоже невмоготу. Друзья-то поди еще нужней человеку. Я, было время, и знать-то не знал, какая такая дружба, и только посмеивался: что еще, мол, за друзья такие? С чем ее едят, эту дружбу? Дескать, все это — пустая болтовня. А бывали дни, что я всех ненавидел — всех людей, как есть… Ох, эта ненависть, будь она проклята!

Внезапно он понизил голос и заговорил так тихо, что я с трудом мог его расслышать:

— В тот день вправду во мне что-то сломалось. И такое, что я и сам в себе до той поры не подозревал. Вроде и смеялся я по-прежнему, и на жизнь все еще смотрел без боязни, а чувствую — не тот я. Будто прежде я верил во что-то — и вдруг нет ничего, пусто. Самое худое, что уж тут коли сломалось — конец: не починить. Я так полагаю, что сердце у меня тогда ожесточилось.

— Почему ты так думаешь?

— Да по всем моим делам видать — чего я только потом не творил! Здесь вот все ко мне навязывались с защитником, — мол, положено так, чтоб защищали подсудимого, а мне на это наплевать: к чему я себя стану выгораживать, ведь святая правда, что я с того самого дня не хотел больше быть ни хорошим, ни добрым. — Он отвел глаза и уставился в стенку. — Я мог бы сказать все это на суде.

— Если тебя будут судить… Разве тебе твой капитан не передавал через кого-нибудь, что он хлопочет о твоем освобождении?

— Он мне сам про это на свидании говорил.

— Ну вот видишь…

— Ежели они меня отсюда и вызволят, то не для хороших дел, уж будьте покойны.

— Может быть, они хотят пристроить тебя в концлагерь надзирателем?

Он обрадованно заулыбался, а у меня зачесались руки от желания закатить ему пощечину. Но я сдержался.

— А этим, как их, надзирателям, им приходится убивать людей? — вдруг спросил он меня, когда я уже поднялся, чтоб закончить этот разговор.

— Не знаю. А что?

— Я не могу больше убивать людей. Опять по ночам, нет, не могу…

— Не вижу особой разницы, когда убивать: ночью или днем, — с иронией ответил я. Мне хотелось дознаться, откуда в нем этот панический страх перед ночными расстрелами.

— Это вы, сеньор, так говорите, потому что вам не доводилось убивать по ночам. Ночью у мертвецов такие лица… Днем мертвец — мертвый, и все тут. Вреда от него никакого. А ночью так и слышишь их шаги у себя за спиной, и чудится, только оборотись — и они схватят тебя за плечи. А глаза у них… Ничего страшнее я в жизни не видывал. Однажды ночью пришлось мне прикончить зараз уйму народу — я вам не рассказывал про это, сеньор?

Но у меня уже не было сил слушать дальше. Я встал, чтобы уйти. Он поднялся вслед за мной. В отчаянии я заткнул уши, не зная, как отделаться от этой трагической назойливости, которая будила во мне воспоминания о другой войне, навсегда отравившей мою юность.

В эту минуту дверь камеры отворилась, и появившийся на пороге надзиратель, тот самый толстяк с добродушным лицом, окликнул Сидро:

— Portugais! Un avis pour toi. Vite! [10] Эй, португалец! Тут тебе повестка. Ну, живо! (франц.).

Мой земляк, подбежав к надзирателю, выхватил у него из рук повестку. В камере воцарилась тишина. Все здесь его ненавидели — он убивал, крошил таких, как они, своим автоматом, но я понял, что в этот момент вся камера думала об одном: разве он виноват больше всех? А теперь его будут судить. И кто? Те самые люди, что послали его на войну и внушили ему, что его долг — убивать.

Я стоял возле зарешеченного окна. Поискав меня глазами, он подошел ко мне.

— Не прочтете ли вы мне это? Я что-то не пойму…

— Через пятнадцать дней…

— Так оно и есть — в суд меня требуют. А я уж и ждать перестал. Завтра же отправлю письмо Нене — верно, теперь скоро свидимся. А нам с вами, сеньор, надо поспешить, ежели вы хотите до конца узнать мою историю. А то ведь пятнадцать дней срок невелик, мигом пролетят.

— Ты же мне сам только что заявил, что не станешь больше ничего рассказывать. Давай на этом и поставим точку. И займемся-ка лучше твоей защитой…

— Какая там защита? У меня одна защита: нечего мне сказать, и баста. А вам я хочу все до конца досказать. Я вас, сеньор, сам об этом прошу — не откажите мне. Я хочу, чтоб вы меня поближе узнали. Может, вернетесь когда в наши края, так скажете там: вот, мол, встречал сына Кукурузного Початка, в одной тюрьме с ним сидели, он все такой же славный малый.