Антонио Редол: У лодки семь рулей

В поведении этих людей для Алсидеса заключен источник мучительных раздумий о своей собственной загубленной жизни. Сами того не ведая, эти смертники, волею судьбы оказавшиеся соседями Алсидеса по тюремной камере, борются за него вместе с его земляком, пробуждая в нем заглохшие человеческие чувства и желание быть хоть в чем-то похожим на них. На протяжении всего романа в Алсидесе совершается нравственный перелом, и если в первых главах-наплывах он предстает перед нами циничным, одичавшим убийцей, то постепенно цинизм и наглость сменяются растерянностью, раскаяньем, желанием оправдать себя перед самим собой и перед людьми. Этот процесс осознания себя человеком, обретение утраченной человеческой сути подготавливает «героя» для того подвига самоотречения, который он совершает, отказавшись стать доносчиком и провокатором. Его приговаривают к пожизненному заключению: похоронены надежды на счастье с Неной, на идиллию под сенью приветливо шумящих деревьев… Но принесенная жертва возвращает Алсидеса в лоно человечества.

Нет, я их не знал. Ни этого юноши, скуластого и широколицего, который так и впился в меня тревожным взглядом, ни других заключенных, обступивших меня, едва я вошел в камеру.

Да и не вспоминать я был должен, а забыть, забыть обо всем, что было до этой так и несостоявшейся встречи со стариком, как будто бы даже мысли могли выдать мою связь с ним.

«Да, слава богу, встреча не состоялась», — говорил во мне инстинкт самосохранения.

Так, пожалуй, и начинается предательство, добавлю я сейчас, если уж представился удобный случай рассказать немного о том, что произошло. (Признаюсь откровенно: я не могу рассказать всего. В наши дни слова так тесно переплелись и перепутались, что в конце концов все мы потеряем дар речи, даже те, кто не любит тратить слова даром; все мы живем как бы в одиночках огромной тюрьмы с толстыми стенами, где ненависть — это пол, по которому мы ступаем, а недоверие — нависшее над нами небо.)

Я походил на пьяного, я шатался из стороны в сторону, одурманенный льющимся из окон светом, опьяненный шумом, который безжалостно на меня обрушился, терзая одеревеневшее тело. Я не мог ни говорить, ни глядеть, ни даже ответить на приветствие «добрый вечер!», произнесенное по-португальски, — вдруг и это ловушка?

Дни, проведенные в карцере, сделали меня молчаливым. Тело мое, как и душа, превратилось в безжизненный сосуд, в котором укрылось мое одиночество. Только в глубине сердца, на самом его дне, притаилась вера (где-то она теперь?), подчас робкая, но всегда живая, всегда моя.

В одиночке не было ни рассветов, ни сумерек; три шага от двери до окна, чуть больше шага от стены до стены; мое тело едва могло там поместиться. И чувствительней, чем струны арфы или стебель цветка, содрогалось оно от струй холодного, тяжкого воздуха, которым тянуло из коридора.

Они записали все данные, взяли у меня отпечатки пальцев и спросили, что я сказал старику, когда подошел к нему в Люксембургском саду.

— Я хотел узнать, как пройти на улицу Эстрапад.

— Зачем?!

— Там живет мой земляк.

— Номер дома?

— Не знаю. Я шел наугад. Думал справиться…

— У кого?!

— В какой-нибудь лавке… Лавочники всегда знают тех, кто живет на их улице.

— Ты лжешь… Не воображай, пожалуйста, что мы станем с тобой возиться. На войне с политическими не возятся. Ты будешь отвечать?

— Я ответил на ваши вопросы.

Другой полицейский — он все время ходил у меня за спиной, чтобы не дать мне сосредоточиться, — грубо встряхнул меня за плечи и ударил по голове.

— У нас много способов заставить тебя разговориться, голубчик. Очень много!

— Ты испанец? — спросил тот, что сидел за письменным столом.

— Португалец.

— Пари держу, что ты был в Интернациональных бригадах!

— Нет, не был.

— Но уже сидел?

— Тоже нет.

— Что-то не верится, мой милый. Ты стреляный воробей, — возразил тот, что сидел напротив. — Отвечаешь коротко. Запутаться боишься? Знаем мы вашу тактику… Тебе же будет хуже: выведешь нас из терпения, так мы наберем номер вот по этому телефону и передадим тебя гестапо. Знаешь, что такое гестапо?