Антонио Редол - У лодки семь рулей

Рыжик был подавлен этой атмосферой всеобщего уныния.

Злое смятение, царившее здесь, казалось, вот-вот вырвется наружу и, словно ветер, полетит над Лезирией. Фонарь, подвешенный к потолочной балке, раскачивался, и тени людей, нашедших приют в таверне, плясали в его дрожащем свете.

— Что ж это с нами будет, а? — спросил кто-то из рабочих, обращаясь к приказчику.

— А то и будет, что белая лошадь скоро покажет нам свои штучки. Не заждемся.

— Какая лошадь? — не понял Рыжик.

— Гляди-ка, он не знает, — удивился кузнец.

— А я вот с детства слыхал, — отозвался Салса, придвигая к себе мешок, — как паводок белой лошадью звали. Похоже, что земля эта, нами истоптанная, никогда нашей не была. Вплоть до Салватерра — всему здесь хозяин Тежо. Здесь река покой себе ищет, от бурливого моря отдохнуть.

— Точно, — поддержал его Добрый Мул. — Это ты верно говоришь. Да вон — соляные копи… откуда они взялись, как не от моря? Только упрямцы в это не верят.

— Как сами хлебнут лиха, так небось поверят, — проворчал приказчик. — Кого застигала вот так зима, один на один с водой, пришпоренной ветром, когда волны, того и гляди, заглотают все вокруг, тот знает, какова она из себя — эта белая лошадь. Что до меня, то как мне в нее не верить, я ведь сам видел, как море вздымается к небу белой гривой и затягивает человека в пучину… Да, быть беде — вон сколько туч к ночи нагнало…

Рыжик и еще двое подошли к открытым дверям таверны. Приказчик дрожащей рукой показал на небо:

— Ну, чем не лошадиная грива? Ишь как буря ее разлохматила… Мчит что есть духу сюда из Испании, а может, из самого ада, аж ослепла от бешеной скачки, а молнии знай ее пришпоривают… Во, чуете?

— Да нет, это — ветер, — не верил Рыжик.

— Как бы не так. Это она, белая лошадь, тучи грызет, дырявит, чтоб разверзлись они прямо над нашими головами.

— Но ведь лошади боятся, когда огонь, — вмешался в разговор сторож с седыми бакенбардами.

— Так ведь она не то что наши лошади, Фелисьо. Это — дьявольская лошадь: она лягает копытами небо, рвет его зубами, словно растерзать хочет. Нет, уж ежели кому доводилось в пору великого разлива быть здесь, в Лезирии, да смотреть смерти в глаза, когда товарищи твои гибли один за другим, а все кругом — дома, амбары, — все крушила вода, и сколько глаз мог захватить, все было море, море — до края света… уж тот поверит, что эта земля не для людей.

— Да уж что она не моя — это верно, — отозвался один из землекопов.

— Смейся, смейся, парень, ты еще не раз вспомнишь старого Салсу, — оборвал его старик, обернув к шутнику искаженное страхом лицо. — Как-нибудь ночью — это непременно ночью случится — белая лошадь сквитается со всеми нами раз и навсегда. Тогда небось и вы в нее поверите… Лошадь всех прикончит, а трупы вода унесет в море…

— А чего ж вы сами-то отсюда не уходите? — возразил молодой землекоп.

— Куда уйдешь от своей судьбы? Да к тому же порой приходится за кусок хлеба жизнью платить.

Рыжик, ошеломленный мрачным пророчеством старика, все же принял сторону землекопа:

— Нам бы только не дать воде через дамбу перекинуться, тут мы должны накрепко стоять. Сколько уж наших здесь полегло…

— Все так… Не след нам терять время на споры. У белой лошади сейчас силища…

— Да, силы у нее хоть отбавляй… А мы ее усмирим. Вот этими лопатками усмирим. Да и потом насчет лошади — это все сказки…

— По-твоему, и всемирный потоп — тоже сказки? Уж ты мне поверь — ночью все здесь погибнет под водой…

Старик поднялся, взвалил на спину мешок и пошел отвязывать кобылу. Сидро проводил его до ворот и сокрушенно следил, как старик, сев на лошадь, пустил ее шагом и скоро пропал в темноте.

С каждым днем Мариана чувствовала все сильнее, как тело ее наливается ласковой до боли истомой — это ощущение приносилось с берегов Тежо вместе с ароматом северных вершин и запахами полевых цветов. Среди безмолвия Лезирии распускались зори, — их красные отсветы, казалось, были покрыты нежной пыльцой.

И в Мариане все откликалось на призывы этого неторопливо-настойчивого обновления, которое было рассеяно повсюду: в свежести воздуха, в запахе земли, в магическом гипнозе буйного солнца. Теперь она поднималась на рассвете («и куда тебя только носит в такую рань», — ворчал старик) и подставляла лицо и плечи легкому ветру, прилетавшему с востока верхом на первом солнечном луче. Тоска, которая не покидала ее всю эту долгую зиму, как будто совсем исчезла. Глаза Марианы с жадностью вбирали новые краски, новые смягченные контуры и нежную, еще неотчетливую прозрачность всходов. Внизу, в долине, уже виднелись зеленые пятна травы, и зелень выглядела так неправдоподобно, что Мариане неудержимо хотелось ринуться туда, растянуться на траве, теребить ее сочные тугие стебли, щедро вспоенные рекой.