Антонио Редол - У лодки семь рулей

Тогда только он поздоровался с хозяйкой. Она налила посетителю стакан вина и поманила Алсидеса за стойку.

— Послушай, Сидро…

— Я Алсидес, — поправил он.

— Это имя тебе Пералта дали. А отец звал тебя Сидро, он мог выбрать любое имя… Сидро ты и есть. Правда, так красивей звучит?

— Да, красивей.

— Идем со мной.

Он пошел за ней на кухню, размышляя о том, почему старухам вздумалось называть его по-другому. Трактирщица скрылась в темной комнате — он успел разглядеть железную кровать — и скоро вернулась с часами в руке.

— Бери!

Алсидес медлил.

— Бери, говорю, твои они… Их твой отец носил. Он оставил мне их в залог. Любил пропустить стаканчик… Себе на горе. Вот и погиб ни за грош, по пьяной лавочке.

Тереза продолжала говорить. Но он не слушал ее, глядя как завороженный на часы. Он в жизни таких не видел. На циферблате у них был паровозик, пускающий клубы дыма, и висели они на цепочке, сплетенной из конского волоса.

— Извините, сеньор, но я и передать не в силах, как обрадовался, когда отцовы часы у меня очутились, — сказал Алсидес; мы прогуливались с ним по камере, чтобы немного размяться. — Будто сам отец вдруг ко мне явился. Я принес их на склад и глаз не сомкнул в ту ночь. Положил часы на мешок — он мне вместо подушки был — и все слушал, как они тикают, уж такой я был довольный!.. Довольный, точно мышь в погребе, так ведь в наших краях говорят. Эти часы мне вроде друга были, сил придавали. А здесь у меня их отняли. Один раз я уже без них оставался, но они ко мне воротились.

Алсидес втянул голову в плечи, сперва движения его были медленные и нерешительные, словно он отвечал кому-то в немом диалоге; потом стали резкими, нервозными, угловатыми.

— До того как податься в Иностранный легион, я подыхал с голоду. Хуже, чем мы здесь голодаем. А уж вам известно, что за харчи в кутузке. Но с тогдашним временем и сравнить нельзя. Целых два дня у меня во рту маковой росинки не было. Вот я и вспомнил о часах. Так устал я мучаться, так устал от себя самого, что отправился к ювелиру, да и спросил: «Сколько за часы дадите, сеньор?» Он их открыл и сказал, что красная цена им тридцать эскудо. Но еще раньше, чем мне захотелось съездить ему по роже, я отдумал их продавать. Я решил поиздеваться. «Вы видите, сеньор, что они ходят?» — «Если б они не ходили, я бы тебе за них гроша ломаного не дал». — «А новые сколько стоят?» Он как взбеленится, то ли от моего вопроса, то ли от выражения моего лица, и на дверь мне указывает: «Убирайся, пока я полицию не позвал! Может, они краденые?!» — «Это вы хотели их прикарманить, сеньор!» — вскипел я. Выйдя на улицу, я оглянулся, меня так и подмывало раскроить вывеску и ему, и его заведению. Тридцать эскудо — да это просто издевательство над моим отцом и надо мной… И я остался голодный, но при часах. Да такова, видно, была их участь: сперли их у меня. В первый раз они воротились в мой карман. Тогда я еще мог за себя постоять. При штурме деревушки меня ранило, я сознание потерял, но едва очнулся, про часы спросил. Мне ответили, что и в глаза их не видывали, но меня не проведешь.

Временами он замолкал, и я, опасаясь, что он прервет рассказ, поинтересовался, как же ему удалось вернуть часы. Он замялся, пробормотал что-то в ответ, видимо колеблясь, стоит ли продолжать, но в конце концов решился.

— Во время атаки нам разрешают грабить. Вы знаете, что это значит… Первое время я ходил сам не свой. Но человек ко всему привыкает…

— Когда все делают одно и то же… — начал я, чтобы облегчить ему признание.

Сомнения Алсидеса рассеялись, повествование захватило его целиком. В глазах блеснул хвастливый огонек.

— Когда мы обыскивали убитых, то обирали их до нитки, если этого не сделали до нас. Шарили по карманам, ощупывали пальцы, нет ли колец, — словом, ничем не брезговали. Как-то раз, — и он улыбнулся, — во рту у мертвяка, да, он мертвый был, мы увидели два золотых зуба. Пытались руками вытащить, но проклятые зубы так крепко сидели, будто он родился с ними. Не оставлять же их. Нет, платили нам немало, просто поразвлечься хотелось, чтобы все забыть. Стукнули прикладом, раз, два. Бум! Камни какие-то, а не зубы! Пришлось раскроить ему челюсть…

Он увлекся и незаметно для себя перешел на первое лицо.

— Выбил я их сапогом. Это были два золотых зуба. Настоящее золото, не подделка. В такую минуту тащишь все, что под руку попадется. Это нам разрешают… И потому, хватившись часов, я живо смекнул, что у меня их стибрили. И если враги, то плакали мои часики. Я их всегда в кармане носил, пристегнутые булавкой. Как-то раз — в походе — наш отряд расположился под деревом. Я у всех пытал, сколько времени… И вот один поляк преспокойно вынимает мои часы: «Без пяти двенадцать». Я хорошо помню его ответ. «Красивые часики! — говорю. — А знаешь, чьи они?» — «Мои». — «Нет, мои», — отвечаю. А по морде вижу: по-хорошему не отдаст. Стал я ждать своего часа. И недолго прождал. Только мы выступили в поход, как в лощине у самой реки нам навязали бой. Место препаршивое, укрыться негде, и наш сержант приказал отступить. Мы навели орудия и открыли перекрестный огонь, затакали наши пулеметы. Вы слышали, как такает пулемет? Вот это музыка! Враг на том берегу затих, и наш сержант — ну и человек был, его пулеметной очередью прошило, — так вот наш сержант скомандовал: «Вперед!» Мы выскочили из укрытия и бросились в атаку. А у меня одно только на уме — часы. Поляк, извиваясь, словно угорь, ползет к зарослям, где затаился враг. А я выжидаю. И все твержу шепотом: «Тебе от меня не уйти». И он не ушел. Грянул первый выстрел, и я прицелился ему в голову. Крак! Мне почудилось, будто мозг его брызнул, когда он уткнулся мордой в землю… В один момент я на него вспрыгнул, и вот часы опять у меня в кармане. Я ему прямо в затылок угодил, в то самое место, куда стреляют, чтоб прикончить.