Антонио Редол - У лодки семь рулей

Не повезло мне, правда, с девчонкой одной, — дернул меня черт свести с ней знакомство. Розитой ее звали, отец у нее был испанец, мать француженка. Еще замуж за меня собиралась, бесстыжая тварь, а сама заразила меня чесоткой; я от этой чесотки совсем было спятил и сам себя жизни чуть не лишил. Не иначе как эта подлая девка с марокканцем спала. Про нее я тоже забыть не могу, и все по милости чесотки.

И подумать только: такой честной прикидывалась, наглядеться вроде на меня не могла, родителям своим меня отрекомендовала, и даже снялись мы с ней вместе; вышел я на той фотографии хоть куда: обе медали на себя нацепил — тогда еще у меня их только две было. Но должен вам сказать, что все ж бывает, и добром ее вспомню, шельму. Уж больно ручки у нее мягонькие были, сроду таких не встречал. Бывало, гладит она меня ими по лицу, ну точно бархаткой водит.

Да, в тылу свои приятности, что и говорить. Мы тоже своего не упускали: веселились, как только могли. Помню, хаживали мы в один бар — «Полночь» он назывался. Хозяйка бара купила приемник, а ребята наши решили разыграть ее: она злющая была, ведьма, и солдат не больно жаловала, Вот, значит, Пакито делает вид, что включает приемник, жмет на все кнопки подряд и начинает передразнивать радио: свистит, визжит, скрежещет — точь-в-точь как настоящее, когда его настраиваешь. А потом заговорил таким голосом, как по радио говорят, и объявляет Тино, нашего итальянца. Тот, значит, спел свои романсы, а следом за ним цыган затянул солеарес, мы все изображали оркестр, и я тоже исполнил на гребенке фанданго, а девушки и все наши ребята хлопали в ладоши. После обошли всех с подносом, и все кидали нам деньги. Тут пошло угощение пивом, а потом дальше веселье, покуда Пакито не приревновал Бланшет к Тино и не брякнул что-то про мороженое, а тот взвился и треснул его по башке. Я вам уже рассказывал про Тино, как его потом свои же ребята ухайдакали.

Мальчишки мы все тогда были и даже в солдатской шкуре умудрялись жизни радоваться; ну конечно, и такое было, к чему нипочем мы не могли притерпеться. И уж коли заговорил я о нашем тыловом житье, так расскажу вам еще историю про то, как погиб один наш лейтенант, по прозвищу «Чудак». Он всегда ужас как перед нами выламывался, в глазу носил стекло для фасону и до смерти любил закатывать солдатам речи. И все хвалился, что у него солдаты — лучшие в Легионе. Вот как-то раз велит он нам построиться и начинает разглагольствовать, что, мол, мы сражаемся за великое дело, что мы должны выполнить свой долг, и дальше в том же духе, и вдруг засвистела пуля и — бац — угодила прямо ему в голову. И что всего любопытней: не успел он упасть и помереть как следует, как мы бросились в его блиндаж и мигом все разграбили. Одних сигарет двадцать пачек у него нашли, а мы без курева сидели. Что и говорить, до крайности мы этому обрадовались, а тут еще Пакито, тот, что в баре радио представлял, давай нашего Чудака изображать, как он речь перед нами держал, только по-своему всю ее переиначил, «Солдаты! — говорит. — Дело ваше табак!» Тут все аж грохнули, а он знай дальше чешет: «В этом, дескать, ваша великая миссия, великое дело, за которое вы сражаетесь». С того дня его так и прозвали «Великая Миссия»; офицеры наши из себя выходили: нашли, мол, предмет для шуток. Троих даже наказали за это.

Так я блаженствовал, покуда заживала моя рана, но всему хорошему на свете скоро конец приходит, и вот настал день, когда я получил предписание вернуться обратно в часть, а часть моя в то время в самое пекло была переброшена.

Швейцарочка моя простилась со мной, подарила мне на прощанье кулечек конфет да ту синюю ручку, — я вам уж говорил про нее. Ранним утром погрузился я на пароход… На душе у меня до того было пакостно, дальше некуда.

Часто мне в голову приходит, что солдаты — они для всех враги, и для тех, с кем воюют, и для тех, кого защищают. И все, все кругом желают только одного: как бы поскорей от нас избавиться, чтоб и духу нашего не было. Много ночей я об этом думал и теперь понимаю, что это самая большая правда, до которой я в своей жизни своим умом дошел. Кто в солдатской душе ни черта не смыслит, тот, пожалуй, и так рассудит: солдату, мол, нравится убивать, он, дескать, все одно что зверь, а ведь все это басни — солдат убивает, чтоб свою жизнь спасти, а порой сам под пулю лезет, только чтоб разом со всем этим покончить. И заметьте себе, бывают и у солдат черные дни, когда они и вправду выискивают, с кем бы сцепиться, и тогда уж ни друзья, ни приятели пощады не жди, любая малость тогда солдата из себя выводит: то девчонку не поделят, то из-за выпивки спор выйдет. И при дележе добычи случается, что один другого шарахнет по башке прикладом: по какой такой причине тому вздумалось ухватить себе поболе других? И ежели у мертвяка золотой зуб блеснул во рту, так не сомневайтесь, они его тут же выдерут, не поморщатся. А только, сеньор, не думайте, что это все корысти ради. Кто так судит — не прав он, ни на волос не прав. В тылу полным-полно всяких скупщиков — охотников до награбленного, а солдату нужны деньги, чтоб забыться, чтоб купить себе забвенье хоть на час-другой, вот он и грабит без зазрения совести. Забыться, совладать с тем, с чем уж своими-то силами ему совладать невмочь…