Арсений Несмелов - Литературное наследие

— Пустые, парень, слухи,
А ты, чай, грамотей!
И пальцем, верь старухе,
Не трогала детей.

Питалась травным соком,
Да кушала кору,
И только ненароком
Пугала детвору. —

Молчит. На темной печке
Жует пучок травы.
Над нею, словно свечки,
Горят глаза совы.

И кот, большой котище,
Зеленоглазый кот,
О грудь старухи нищей
Лениво спину трет.

Идет и песню тянет,
Ну, прямо жаль до слез!
И дал я старой пряник
И пару папирос.

Похожая на точку
по песочку
ползет букашка.

На букашку смотрит мальчугашка.

Румян очень,
На ножках прочен,
В одной руке лопатка,
В другой — лошадка,
А в глазах
страх.

Букашка глазастая,
рогастая,
не пчела, не паук —
необыкновенный страшенный жук.

Паренек —
на пенек
и ревет…
— Мама, это… медведь.
Это что за бяка.
Может быть, это собака.

Прибежала мама
и прямо
(Володя кричит: не тронь.)
жука на ладонь.

Такая храбрая мама.

И говорит:
— Перестань реветь,
это вовсе не медведь,
это жучок медведка,
случается в саду нередко,
симпатичный и добрый жук.

А сестренка, —
ее зовут Ганна, —
очень тонко
высмеяла мальчугана:

— У меня братишка —
тру…
тру…
трусишка.

Вас одевает Ворт или Пакэн?
(Я ничего не понимаю в этом.)
И в сумрачном кафе-америкэн
Для стильности встречались
вы с поэтом.

Жонглируя, как опытный артист,
Покорно дрессированным талантом,
Он свой весьма дешевый аметист
Показывал сверкальным
бриллиантом.

Но, умная, вы видели насквозь
И скрытое под шелком полумаски,
Ленивое славянское “авось”,
Кололи колко острые гримаски.

И вдруг в гостиных заворчало “вор!”
Предчувствуя уродливую драму,
Вы первая сорвали приговор
И бросили на провод телеграмму.

И трус на миг остановил клинок
Над узелком испытанной развязки,
И щупальцы склонявший осьминог
Был ранен жестом смелой
буржуазки.

Щетина зеленого лука
На серой иссохшей гряде.
Степные просторы и скука,
И пыльная скука везде!

Вращает колеса колодца
Слепой и покорный ишак,
И влага о борозду бьется,
Сухою землею шурша.

И льется по грядам ленивой
Струей ледяная вода,
Не даст ни растения нива
Без каторжного труда!

Китаец, до пояса голый,
Из бронзы загара литой,
Не дружит с усмешкой веселой,
Не любит беседы пустой.

Он сохнет, горбатой мотыгой
Царапая каменный грунт…
И здесь ожидали вы сдвига
И сеяли бурю и бунт!

Зерно ли ложилось на камень,
Иль сгнило в подвалах зерно,
Но в бурю, в грохочущий пламень
Уже не созреет оно!

И снова — песчаная скука
И зноем замедленный шаг,
Щетина зеленого лука
И серый покорный ишак.

И ветер, сухой и ленивый,
И стебля степного поклон,
И ты, охраняющий нивы,
Пылающий в небе Дракон.

Ты, грозный, нещаден
к пришельцам,
Но нежно, крылат и кольчат,
Любуешься бронзовым тельцем
Коричневых китайчат.

Я живу в обветшалом доме
У залива. Залив замерз.
А за ним, в голубой истоме, —
Снеговой лиловатый торс.

Та вершина уже в Китае,
До нее восемнадцать миль.
Золотящаяся, золотая, —
Некой доблести Измаил!

Я у проруби, в старой шубе,
На уступах ледяных глыб,
Вынимаю из синей глуби
Узкомордых крыластых рыб.

А под вечер, когда иголки
В щеки вкалываются остро,
Я уйду. У меня на полке,
Как Евангелие, “Костер”.

Вечер длится и рдеет книга, —
Я старательная пчела,
И огромная капля мига
Металлически тяжела.

А под утро, когда мне надо
Разгребать занесенный двор,
На востоке горы громада —
Разгорающийся костер.