Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

Должно быть, мои слова его страшно обидели. Ранили. Он больше не хотел снимать один номер. Оплатил два отдельных, и мы разошлись. Когда позже, вечером, встретились, он был безукоризненно одет, тщательно выбрит. Держался с полным самообладанием, корректно и сухо. Тогда я поняла: он принял мои слова как оскорбление своего достоинства. И вся его натянутая корректность и чопорность были не чем иным, как жалкой попыткой вернуть его. Хотя я вовсе не хотела, чтобы он так думал, я не видела ничего недостойного в страсти и в его страстном желании. Что вообще может быть недостойного в чувственности?

Я не могла сомкнуть глаз, хоть и падала от усталости.

Амадеу сухо сказал, что задержится здесь на несколько дней, и ничего не могло больше свидетельствовать о его полной внутренней капитуляции, как эта немногословность.

На прощание мы пожали друг другу руки. Но взгляд его был обращен в себя и там навеки запечатан. Он вернулся в отель, ни разу не обернувшись, а я, прежде чем дать газ, все тщетно ждала, что он передумает и махнет мне из окна.

Через полчаса невыносимых мук за рулем я повернула назад. Я постучала. Он стоял в дверях спокойный, без тени раздражения или неприязни, без всяких чувств — он удалил меня из своего сердца. Навсегда. Я даже не знаю, когда он вернулся в Лиссабон.

— Через неделю, — сказал Грегориус.

Эстефания протянула ему томик Праду.

— Я читала весь день. Сначала я пришла в ужас. Не из-за него. Из-за себя. Из-за того, что я и понятия не имела, каким он был. С какой беспощадной трезвостью вглядывался в себя. Как беспощадно и честно писал. Как писал! Мне сделалось стыдно за те слова, что я бросила такому человеку: «Для меня ты слишком ненасытен»… Но постепенно я пришла к мысли, что все было правильно. Что было справедливо сказать это, даже если бы тогда я знала эти записки.

Время близилось к полуночи. Уходить Грегориусу не хотелось. Берн, поезд, головокружения — все отошло на задний план. Как девочка с почты, заинтересовавшаяся латынью, выросла до профессора, попытался расспросить Грегориус. Она отвечала скупо, едва ли не чтобы отделаться. «Все правильно, — подумал Грегориус. — Люди подчас откровенны, когда дело касается далекого прошлого, но замыкаются, если хотят выведать об их настоящем. Интимность имеет свои границы».

Они уже стояли у двери, когда он решился.

— Думаю, эти записи принадлежат в первую очередь вам. — Он вынул конверт с последними заметками Праду.

Грегориус стоял перед витриной агентства по найму квартир. Через три часа его поезд отправляется на Ирун и Париж. Багаж уже лежал в автоматической камере хранения на вокзале. Он твердо стоял на мостовой. Читал расценки и мысленно подсчитывал свои сбережения. Учить испанский, язык, который отдал на откуп Флоранс. Жить в городе ее кумира. Слушать лекции Эстефании Эспинозы. Изучить историю многочисленных монастырей. Перевести эссе Праду. Каждое предложение разобрать с Эстефанией, одно за другим.

В агентстве ему устроили три осмотра квартир в ближайшие два часа. Грегориус стоял в пустых квартирах, где гуляло эхо. Он проверил вид из окон, уровень уличного шума, прикинул, насколько удобно подниматься ежедневно по лестницам. На две квартиры он дал устное согласие. Потом проехался на такси по всему городу.

— Continue! — говорил он водителю. — Siempre derecho, más y más! [121] Езжайте дальше! Все время прямо, дальше и дальше! (исп.).

Оказавшись снова на вокзале, он первым делом перепутал ячейки, и пришлось бежать, чтобы не опоздать на поезд.

В купе он прикорнул и проснулся, только когда поезд остановился в Вальядолиде. Вошла молодая женщина. Грегориус поднял ее чемодан на полку. «Muito obrigada», — поблагодарила она и, устроившись возле двери, стала читать какую-то французскую книжку. Когда она закидывала ногу на ногу, раздавался легкий звук шелковистого трения.

Грегориус рассматривал запечатанный конверт, который Мария Жуан не хотела вскрывать. «Можешь прочитать это после моей смерти, — сказал Праду. — Только не хочу, чтобы оно попало к Адриане». Он сломал печать, вынул листки и начал читать.

PORQUÊ TU, ENTRE TODAS? — ПОЧЕМУ ИЗ ВСЕХ ЖЕНЩИН ТЫ?

Вопрос, которым рано или поздно задается каждый. Почему кажется опасным допускать его, даже украдкой, наедине с собой? Что такого пугающего в мысли о случайности, ведь это не то же самое, как мысль, что на твоем месте может быть любая другая? Почему нельзя признать игру случая и пошутить над этим? Почему мы полагаем, что случайность умалит наши чувства, даже зачеркнет их, если мы признаем ее как нечто самоочевидное?