Джулиан Барнс - Одна история

– Да у тебя все просчитано, как я погляжу.

– Это самозащита, Джоан. У меня не осталось сил.

– А девушка есть? – спросила она, закуривая очередную сигарету.

– Я не настолько бездушен.

– Ну, знаешь, новая женщина, как ни странно, могла бы прочистить тебе мозги. Помню свой давний опыт с писюном и писькой.

– Жаль, это не вам помогло, Джоан.

– Твоя жалость, милый мой, припозднилась на полвека.

– Я серьезно.

– И как, по-твоему, Марта справится? Лучше, чем ты? Хуже? Так же?

– Понятия не имею. Более того, меня это не волнует. Если я буду волноваться, меня снова затянет с головой в этот омут.

– Что значит «снова затянет»? Ты покамест еще там.

– В смысле?

– Ты все еще там. И навсегда там останешься. Нет, не буквально. Но сердцем и душой. Что зашло так далеко, тому нет конца. Ты всегда будешь «ходячим раненым». Другого не дано. Либо ходячий раненый, либо ходячий мертвец. Разве я не права?

Он покосился на нее, но она обращалась не к нему. Она обращалась к Сивилле, похлопывая свою любимицу по мягкой холке. Он не знал, что ответить, не знал, верить этим словам или нет.

– Вы по-прежнему жульничаете в кроссвордах?

– Ах ты язва! Будто сам не знаешь.

Он улыбнулся. Джоан всегда ему нравилась.

– И захлопни за собой дверь. Не люблю вставать сто раз на дню.

О том, чтобы ее обнять, нечего было и думать; он просто кивнул, еще раз улыбнулся и направился к выходу.

– Пришли венок, когда пробьет час, – крикнула она ему вслед.

Венок для нее самой или для Сьюзен – он так и не понял. А может, для Сивиллы? Собакам полагаются венки? Этого он тоже не знал.

Он не признался – не смог признаться – Джоан в своем ужасающем открытии: что с помощью какого-то стихийного, почти химического процесса любовь способна превратиться в жалость и злость. Злость его была направлена не на Сьюзен, а на то, что ее погубило. Но тем не менее это была злость. А злость несет с собой отвращение. И теперь, вместе с жалостью и злостью, ему нужно было разобраться с отвращением к себе. И все это осталось на его совести.

Он успел поработать во многих странах. Ему перевалило за тридцать, потом – за сорок, выглядел он, как сказала бы его мать, вполне презентабельно, был платежеспособен и ничем не напоминал безумца. Этого хватало, чтобы в любом месте находить партнершу для секса, круг общения и ежедневную дозу необходимого человеческого участия – пока не приходило время переключаться на новую работу в новой стране и вписываться в новый круг общения, находя подход к новым людям, из которых одни потом встречались на его пути, а другие – нет. Все это его устраивало, а точнее – с этим он, по собственным ощущениям, мог жить.

Кому-то его существование могло показаться эгоистичным, если не паразитическим. Но думал он не только о себе. Старался не давать напрасных надежд, не преувеличивать эмоциональную сторону сложившихся отношений. Не останавливался у витрин ювелирных магазинов, не умолкал с глуповатой улыбкой над фотографиями детишек, не говорил, что хочет связать свою жизнь с конкретной женщиной и даже с конкретной страной. Хотя он не сразу заметил в себе эту черту, его влекло к таким женщинам, о которых можно сказать: сильные, независимые и не слишком потасканные. К женщинам, которые, подобно ему самому, твердо стояли на ногах и могли оценить надежное, пусть и недолговечное присутствие другого человека. К женщинам, которые не слишком переживали, когда он снимался с места, и не причиняли ему страданий, если уходили сами.

С его точки зрения, такая психологическая установка, такая эмоциональная стратегия была честна, тактична и попросту необходима. Он не притворялся и не обещал больше, чем мог дать. Хотя, конечно, раскладывая все по полочкам, и понимал, откуда проистекают упреки в эгоизме. Помимо всего прочего, он никак не мог разобраться, что преобладает в этой круговерти стран и женщин: то ли мужество признать собственные недостатки, то ли малодушие, заставлявшее с ними мириться.

Кстати, его новая концепция жизни нет-нет да и давала сбой. Бывало, женщины делали ему подарки со смыслом, а это его отпугивало. Встречались и такие, которые говорили, что он «типичный англичанин», зажатый, холодный, да к тому же черствый и корыстный, хотя, как представлялось, его подход к отношениям был наименее корыстным из всех ему известных. Тем не менее женщины часто на него злились. В тех редких случаях, когда он пытался рассказать о своей жизни, изложить предысторию и объяснить, почему зачерствело его сердце, упреки порой становились еще более колкими, а сами женщины начинали смотреть на него как на инфицированного, который обязан безотлагательно предупреждать о своей болезни – где-нибудь между первым и вторым свиданием.