Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— О человеческое, женское, — начал Дробинин, — в одежде приторной и тленной, ты переходишь во вселенское, но нас не нужно во Вселенной. И возвращаешься, усталая, в безоболоченную жижу, но в гранях моего кристалла я тебя летающую вижу. А? Мне кажется, что здесь схвачено. Я поясню сейчас. Вообще есть такое, такая тенденция, что надо автокомментарий. Поэтическая материя настолько усложняется, что посторонний читатель не поймет, но нельзя же писать только для понимающих. Им и так хватает. И потому: возьмем исходную ситуацию. Этот четырехстопный ямб с добавочной дактилизацией отсылает нас, конечно, к известному «На железной дороге». Тоска дорожная, железная и так далее. Можно сказать, что вообще семантизация данного метра дает тему путешествия женщины с ничтожным результатом. Можно также вспомнить «Незнакомку». Сравните у Белокуровой, в «Изголовье»: я подхожу к тебе загадкою, я припадаю кошкой ловкою, но ты меня увидишь гадкою, корыстной девкою, дешевкою. Это отвратительно по качеству, но в плохих стихах даже нагляднее. Тот же мотив неудавшегося женского путешествия. Перейдем к содержательному плану: речь идет о неудавшемся выходе за пределы земного. Она, может быть, и прорвалась за пределы земного, — заметьте, что имени не называется, потому что это обобщенный опыт, касающийся метафизических попыток женщины вообще, — но Вселенная холодна, Вселенная не хочет. Женщина интересует ее лишь как женщина, а все ее духовные способности обречены. Почему «в одежде приторной и тленной»? Тленность указывает на телесность, приторность — на ее прекрасность, совершенство, но самой героине это отвратительно, она порывается в высшее, поэтому «приторной». Вы думаете, я не мог поставить «сладостной»? Вы обо мне плохо думаете.

— Почему, — сказал Смирнов, — почему сразу плохо…

— Мог! — воскликнул Дробинин. — Мог, но это было бы слово с положительным смыслом, а поэту, — он заговорил о себе в третьем лице, как все люди из низов, пробравшиеся на верхи, — поэту важно подчеркнуть негативность. Ей отвратительна собственная красота, ей хочется холодной чистоты и знания, но там, — он поднял палец, — там ничего этого не нужно. И она низринута. Но и раздавленная, усталая, она в глазах поэта летает, потому что в ее развоплощении больше смирения, больше подвига, чем было бы в случае успеха. Подчеркнем еще «безоболоченную»: слово найдено точно, ибо в нем явственно слышится «заболоченная». Это лишенное структуры и формы болото жизни, к таким словоформам прибегает на Западе модернизм. Это как если бы назвать вас «следующий», в том смысле, что вы совершаете следствие, но вместе с тем, допустим, и являетесь следующим за кем-нибудь в очереди.

— Так-так-так, — сказал Смирнов. — Это все так. Но вы, Герман Владимирович, про другое расскажите.

— Что значит — другое! — воскликнул Дробинин и даже вскочил от возмущения. — Нет, слушайте, вы обязаны слушать! Вы следователь, кому же мне еще читать! Со мной был этот, как его, молодой, его перевели. (И точно, молодой вор Грушин взмолился, чтобы его убрали от этого психического, который обчитывал его стихами, не умолкая даже ночью. В обмен он назвал подельника.) Потом подселили этого ужасного, черного, который на меня вообще кидался… (Верно было и это: к нему подсадили татарина Баратова, страшной силы человека, но Дробинин был сильней, а главное — больше, кулаки у него были с баратовскую голову, он был аномально, непропорционально долговяз и кадыкаст, а если б не это — был бы демон, красавец.) Слушайте теперь, кому же еще мне читать?

Дробинина некоторое время держали в камере на двоих, полагая, что он родственник Дробинину-эсеру и во всей этой компании главный человек; но теперь выяснилось, что тот Дробинин был из саратовских, а этот петербургский и никак с тем не связанный. Его можно было переводить в общую, но жаль было общую. Остановить его было нельзя. Он был, кажется, безумен. Смирнов решил рекомендовать его на экспертизу, но прервать Дробинина не мог, тот только раздухарился.

— Герман Владимирович! — прикрикнул Смирнов наконец. — Это все так, стишки и все это. Вы мне расскажите про антисоветскую деятельность Остромова, вот что мне нужно.

— Это пожалуйста! — оживился Дробинин. — Когда ты думаешь, что учишь, необожённый богослов, ты только кычешь, иль мяучишь, но ты не чувствуешь основ. Я слушаю тебя, не слыша, во мне звенят мои ключи, но вижу: над тобою крыша надулась куполом. Учи! Что я имею в виду? «Необожённый» — еще одно слово-двуглав, слово-двузнак: богослов без Бога, к тому же еще не обожженный, не готовый; основы у меня, поэта, и у меня ключи тайн, которые звенят, как ключи в лесу, в смысле, вы знаете, ручьи; но почему над ним крыша куполом? Это я и сам не до конца понимаю, но понимаю, что даже без того знания, которое он мог бы дать, в нем есть талантливость, а талантливость притягательна, даже когда кычет или мяучит, в чем, кстати, прорисовывается и «мучит»…